Михаил Ахманов - Зов из бездны

Что до Мангабата, то он мрачнел день ото дня. Когда гребцы не трудятся, а лишь едят и пьют, это прямой убыток, и задержка тоже угнетала кормчего – он получал долю от торговли, а здесь тот в прибыли, кто торгует быстро. Пока мы маялись в Доре, сюда зашли три корабля из Таниса, зашли и ушли, чтобы доставить в Тир, Сидон и Библ зерно, вино и финики. Ушли, а мы остались, ибо владыка Дора не присылал за мной людей с добрыми вестями, и с худыми тоже никого не присылал. Так что угрюмый вид Мангабата был понятен. Наверняка он не раз проклял тот день, когда отправился в плавание по воле Амона, с его посланцем на борту.

Я проводил время в раздумьях и молитве, свершая ежедневно очистительные обряды над корзиной и кедровым ящиком. Сомнения мучили меня, тревога сжимала сердце. Прежде я был уверен, что странствую не под парусом, а под божественным покровительством, а значит, путь мой будет легок, дела пойдут успешно и завершатся в скором времени. Так и должно было произойти, и все знамения это подтверждали! Разве не было море спокойным, а ветер – попутным? Разве не разминулись мы с шерданами? Разве не прибыли счастливо в Дор? И разве не послал Амон мне знак, сокола-Гора?.. Видя все это, я рассчитывал, что вернусь через месяц в Танис и скажу, подобно мореходам древности: спущен парус, сложены весла, вбит причальный столб и брошен канат; вот и достигли мы земель Та-Кем, благословленных богами! Но теперь…

Теперь я был лишен милости Амона-Ра, а потому предвидел, что мои скитания будут долгими, полными всяческих бед. Иначе и быть не могло – ведь не сберег я дом бога от поругания! И как бы ни наказал Амон проклятого Харуха, меня он накажет тоже. С кривой усмешкой я подумал, что легче всех отделался мой раб – двадцать палок по заднице и купание в морской воде, чтобы соль прижгла раны. Моя кара будет тяжелее, и она уже началась – я страшился и мучился от неизвестности. Кто знает, что приуготовил мне Амон, великий, лучезарный!

Но предаваться унынию – значит гневить его еще больше. Не упадут кедры сами собой, не приплывут в Та-Кем, не станут баркой без моих трудов. Так что обязан я вернуть сокровища и плыть в Библ, плыть не пустым, ибо без золота и серебра что я скажу Закар-Баалу?.. И я молился и ждал, ждал и молился, но когда прошли девять дней, терпение мое истощилось. Омыл я тело свое, облачился в одеяние, в каком ходят к владыкам, подвязал сандалии и укрепил свой дух. Надежда на князя Дора была слабая, но вдруг… Как говорится, одноногий не станет ломать свой костыль.

Заметив мои сборы, Феспий принялся развязывать свой тяжелый тюк. Едва он ослабил ремни, загремел металл, а когда раскрылся его плащ, в котором было спрятано оружие, сверкнула золотом бронза и замерцало холодным серебром железо. Натянул Феспий доспехи, опоясался широким поясом, прикрепил наручи и поножи, подвесил меч с редкостным железным лезвием, заткнул за пояс кинжал, а в руки взял секиру. Потом пристроил шлем на голове, шлем, внушавший ужас, ибо закрывал он все лицо, кроме глаз и губ; надвинул он этот шлем и сразу сделался выше на три ладони. Его снаряжение было не таким, как у наших воинов, а таким, как у народов моря, грозным, сверкающим и тяжелым, но казалось, что доспехи Феспия не тяготят. Выглядел он великолепно, словно изваяние воинственного бога.

– Желаешь пойти со мной? – спросил я.

– Да. Не встречался я с князем Бедером, лишь имя знаю, но слышал – тот еще мошенник. Один ты с ним не совладаешь.

Я благодарно сложил руки перед грудью, и мы отправились во дворец.

В доспехе Феспий словно стал другим. Он очень ловок, и хотя двигается быстро, но никого не задевает, не толкает людей и повадкой более всего похож на леопарда. Но теперь со мною шел не леопард, а лев, шел неторопливо, в грозном своем величии, позванивая клинком о бляхи пояса, покачивая секирой, сверкая железом и бронзой. Народ расступался перед ним, а кто не успел, тех Феспий отталкивал локтем или древком топора. Дети, женщины и ослы его пугались – непривычно было им видеть ужасный шлем с гребнем из конского волоса. У воинов-филистимцев доспехи и шлемы попроще, из кожи с медными накладками, так что и они взирали на Феспия с почтением. А куда глядел он сам, не определишь, только блестят в прорези глаза и кажется, что взгляд их жалит, как острая бронза.

Мы добрались до ворот, прошли знакомой мне улочкой и миновали площадь. «Хайре!» – небрежно бросил Феспий дворцовым стражам и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Тощий кривой слуга уже торопился к нам, чтобы провести к князю.

Князь сидел там же, где я его оставил, в саду под гранатовым деревом. Рядом стояли опорожненные кувшины, туника Бедера была в винных пятнах и выглядела не такой чистой, как в первый раз. Да и взор князя был мутноват, словно пил он без передышки все девять дней.

Приветствовав Бедера поклоном, я промолвил:

– Вижу, ты не нашел мое серебро. Что ж, так, наверное, угодно Амону! Не хочет бог, чтобы ты ему послужил! Но скажи мне, владыка, люди твои искали вора? И если искали, то в каких городах и на каких дорогах?

Тут я заметил, что князь меня не слушает, а уставился на Феспия. Разглядывает его от султана на шлеме до бронзовых поножей и сандалий. Смотрит пристально и даже с опаской, будто прикидывая: а не взмахнет ли этот воин секирой и не снесет ли князю голову?..

Наконец Бедер закончил осмотр и ткнул пальцем в Феспия:

– Ты кто таков?

Я не успел ответить – Феспий представился сам:

– Феспий, сын Алфея, из Лакедемона. Служу танисскому правителю. А ты кто, винный бурдюк?

Брови владыки Дора полезли вверх, щеки побагровели. Он глубоко втянул воздух, ощерился и произнес:

– Знай свое место, наемник! В этом городе я – князь!

– Не вижу князя, вижу пьяного барана, – отозвался Феспий. Шлем приглушал его голос, и потому чудилось, что звук идет как бы из глубокого колодца. – И что делал этот баран? Искал украденное или пьянствовал все девять дней?

Бедер внезапно успокоился. Только стиснутые кулаки выдавали его ярость.

– Сейчас я позову стражей, – медленно вымолвил он. – Позову моих воинов, и – клянусь Зевсом! – через недолгое время твоя голова будет красоваться на копье. А рядом – башка египтянина.

День был жаркий, но я почувствовал озноб. Лягушки с холодными лапками резвились на моей спине, колени тряслись, и я едва удержался, чтобы не пасть на землю.

Феспий ответил, покачивая секиру. Ответил так, будто прогудела боевая труба:

– Когда прибегут воины, я уже буду разглядывать твою печень. Потом убью твоих стражей. Потом пройдусь по дворцу, убью твоих детей и женщин. Псы у тебя есть? Их я тоже убью.

– Думаешь, легко добраться до моей печени, сын Алфея? – спросил князь, вытаскивая из‑под седалища кинжал длиною в локоть. – Думаешь, это у тебя получится?