Николай Дашкиев - Зубы дракона

Он тронул Сатиапала за рукав. Время идти; перед операцией хирургу следует отдохнуть.

Профессор понял и сделал знак, что останется здесь. Лаптев вышел из комнаты.

За дверью стояла Майя. Теперь доцент не сомневался, что она — дочь Сатиапала. Отец дал ей темные выразительные глаза, мать — чудесные русые волосы. Удивительное, своеобразное сочетание; красота, которая бросается в глаза и долго не забывается.

Девушка не спросила ничего, лишь брови взволнованно сошлись на переносице и взгляд стал умоляющим.

— Не знаю, — сказал Лаптев. — Шансов на успех очень мало.

Он прошел в отведенную для него комнату, лег. Но уснуть не удавалось.

Надежды на удачный исход почти нет. Лаптев обманул больную: он не делал таких операции и даже не слышал, чтобы этим мог похвастаться кто-либо другой. Однако в нем вспыхнуло неимоверное упрямство, всегда возникающее в минуты единоборства со смертью.

И только когда больную положили на операционный стол, доцента охватило сомнение в целесообразности затеянного.

Очень уж чужое, непривычное все вокруг. Раздражала нестандартность оборудования операционной, неудачное расположение люстры над столом. Беспокоила хирургическая сестра: она привыкла ассистировать Сатиапалу, и трудно надеяться, что молчаливый жест или даже взгляд другого хирурга прикажут ей сделать то или иное. И, наконец, самое тяжелое — присутствие в операционной посторонних.

Да, Сатиапал для Лаптева сейчас не хирург и не родственник больной, а нежелательный зритель, которого, к сожалению, невозможно попросить уйти. В белом халате, маске, шапочке, он стоит посреди комнаты, подняв вверх руки в стерильных перчатках, — будто капитулируя перед жестоким врагом или вымаливая у богов чуда. И хоть это — обычная поза хирурга перед операцией, она раздражает Лаптева: профессор Сатиапал, избежав борьбы за жизнь, теперь будет стоять над душой, как грозный и пристрастный судия.

"Не следовало браться за операцию при таких обстоятельствах и в таком настроении! — озабоченно думает доцент, и сам сознает, что думать так сейчас нельзя, ибо малейшая капля сомнения действует на мозг, как яд, расшатывает силу воли. Не нужно было браться… Но еще не поздно отказаться…"

Только нет — поздно! Хирургическая сестра склонилась над больной. Капля за каплей падает на марлевую маску эфир. А больная шепчет по-русски:

— …восемьдесят семь… восемьдесят восемь… Иван, сегодня первый день Азарха. Ты помнишь, Иван?.. — И снова однообразное: — восемьдесят девять… девяносто… девя… но… сто…

Все. Больная уснула. Ее губы зашевелились, и с них слетело еще одно, едва слышное, слово:

— Андрюша!

Лаптев вздрогнул; откуда она узнала, как его зовут? Ведь он никому в этом доме не сказал своего имени!.. Но задумываться некогда. Он сделал шаг вперед и протянул правую руку. То ли хирургическая сестра очень поспешила, то ли он сам не рассчитал расстояния, но стерильный пинцет выскользнул из пальцев и звякнул о кафельный пол.

— Ч-черт! — негромко выругался доцент.

Все было против него. Ассистентка не понимала его жестов, и ему приходилось в самые напряженные секунды распылять свое внимание, чтобы вспомнить название инструмента на чужом языке. Опухоль оказалась значительно большей, чем предполагалось, поэтому пришлось дополнительно расширить операционное поле. У больной внезапно остановилось сердце. Надо было приостанавливать операцию и заставлять снова работать усталое сердце.

Лаптев чувствовал, что делает все не так, как следует… Правда, руки машинально выполняли нужные движения, но исчезла удивительная чуткость пальцев, позволяющая вести линию разреза в нужном месте, не ошибаясь ни на миллиметр.

— Что вы делаете?! — застонал Сатиапал, подскочив к столу.

— На место! — крикнул Лаптев. — Сестра, зажим!

Из поврежденной артерии брызнула кровь. И это сразу отрезвило доцента. Он забыл обо всем на свете, кроме самого главного; теперь скальпель в его руках действовал уверенно и точно, отделяя поврежденные ткани от здоровых.

Но вот рука хирурга застыла в нерешительности. Он забрался в глубины человеческого мозга, — туда, куда еще не забирался никто. Теперь надежда на интуицию. Однако на нее можно полагаться, лишь имея возможность проверить правильность выбранного решения, а здесь за несколько секунд нужно проанализировать десятки вариантов, учесть неисчислимое количество обстоятельств.

Сатиапал нетерпеливо топтался на месте. Лаптев не смотрел в его сторону, но представлял, как наливаются злостью и ненавистью глаза профессора, неотрывно следящие за каждым движением руки Лаптева.

— Пустите! — не выдержал Сатиапал. — Уходите! Я сам!

— Не кричите! — Лаптев сделал еще несколько движений скальпелем и, повинуясь какому-то безотчетному чувству, отошел в сторону. — Прошу!

Теперь зрителем стал он.

Осталась самая тяжелая часть операции. И тут выяснилось, что Сатиапал действительно имел право гордиться собой: то, на что Лаптев потратил бы еще с полчаса, профессор закончил за несколько минут.

По молчаливому знаку Сатиапала сестра поспешно открыла большой никелированный бокс. Его доверху заполняли тампоны, пропитанные густой синей жидкостью. "Что он хочет делать?!" — ужаснулся Лаптев. Сестра брала тампоны длинными щипцами-корнцангом и подавала Сатиапалу. А он выдавливал жидкость из тампонов в рану, промывал и вытирал ее, густо присыпал каким-то красным порошком, — вообще, делал нечто невероятное и недопустимое.

Лаптев резко повернулся и вышел из операционной. Если больная и имела шанс на жизнь, то после последней процедуры Сатиапала этот шанс исчез.

Доцент шел длинным коридором, направляясь в свою комнату, не замечая, что идет ошибочным путем. Толкнул одну дверь, потом другую — все они вели в пустые, затянутые паутиной помещения. Наконец ему послышалось какое-то шуршание. Он поднял голову и увидел небольшое зарешеченное окошко в глухой стене коридора. В окошке появилась и сразу же исчезла рыжеволосая голова. Лаптев не успел даже разглядеть лица.

— Послушайте, — окликнул Лаптев, — как пройти в круглый зал?

Никто не ответил. Доцент пожал плечами и пошел назад. Возле операционной он столкнулся с Сатиапалом.

— Спасибо! — глухо сказал профессор. — Простите, я обидел вас совершенно незаслуженно. Вы сделали операцию так, как сделал бы ее я.

— Больная будет жить?

— Не знаю.

— Тогда — комплименты преждевременны! — сердито сказал Лаптев.

Майкл Хинчинбрук мягко спрыгнул с подоконника и притаился в углу крохотной полутемной комнаты. Сейчас он породил на кота, который забрался в хозяйскую кладовую и в любую минуту готов улизнуть оттуда, спасая свою шкуру.