Виталий Севастьянов - Фантастика - 1979

Часы отдыха коротки, я снова и снова с непонятной для других настойчивостью берусь за кисть. Конечно, я дилетант в живописи, но вокруг столько красоты, что нет сил удержаться. Это мир освобожденных красок. Сочных, щедрых, ослепительных. Здесь нет полутонов. Местные леса и поля — мозаичные, с резкими переходами цвета. Черный, будто обгоревший, лес вдруг сменяется зелеными джунглями, в которые клином врезается поляна голубой травы. Такие контрасты непривычны, мы поначалу удивлялись им. Позже Рая взяла пробы и туманно объяснила нам, что все дело в особенностях почвы.

Планета Канова оказалась прекрасной, но и… безнадежно мертвой. Пусть простят меня эти деревья и цветы, но ведь мы искали не их. Не их!

Первые три дня мы почти не спали. Все ожидали, что из мозаичных лоскутных лесов наконец выйдет неземное существо. Тщетно. Приборы немы, зонды возвращаются пустыми, и глаза уже отказываются просматривать тысячи бесполезных кадров аэрофотосъемки. Пестрота, бессмысленный калейдоскоп цветов. И ничего более, ни одного следа разума на планете.

— Этого следовало ожидать, — грустно заметил как-то вечером Володя. — Канов всю жизнь мечтал о встрече. Если бы на его месте был я, если бы я умирал возле своей последней звезды, то, наверное, мне тоже померещились бы братья по разуму.

— Не уверен, — как всегда, задиристо сказал Сережа. — Ты и умрешь со знаком интеграла на челе.

— Не надо об этом, — нахмурился Тэтэ. — И о Канове тоже. Он никому ничего не обещал. Наше дело — проверить и доложить Земле. Не надо эмоций…

Тимофей, который уверовал в то, что цивилизация не может не оставить после себя материальных следов, был тоже разочарован. Его теория "сувениров", увы, не подтвердилась.

О Володе и говорить нечего. И вообще ни гроша не стоят все наши теории! Не состоялась встреча. Пустой оказалась древняя мечта о том, что человечество не одиноко среди звезд.

Вчера я случайно увидел, как Рая, стоя на взгорке, смотрела в сторону озер и вытирала ладонью глаза. Только ветер радовался неизвестно чему. Ветер цветущей, но бесплодной планеты.

Странности начались, когда Тэтэ заикнулся о возвращении и мы начали обобщать данные.

Сережа, краснея и тише, чем обычно, сказал: — У меня, по моей методике, коэффициент корреляции 0,58.

— А какие системы ты сравнивал? — встрепенулся Володя.

— Сводное описание этой планеты с общей моделью планеты разумной жизни…

— Ошибка?

— 0,6.

Тэтэ лишь присвистнул.

— …Но все планеты дают 0,3–0,4, а эта планета почти 0,6. У меня Земля дает всего 0,9.

— Ну и в чем же здесь проявился Разум? — спросил Тэтэ.

— Не знаю. Коэффициент указывает на похожесть, но ни один из нескольких десятков тысяч параметров не выделяется. Может, их совокупность…

— Ерунда, — резко прервал его Володя. — Ведь это может быть и чисто случайное совпадение.

— Ой, что-то здесь не так, — вмешалась Рая. — А растения?! Ведь между ними нет борьбы за существование, они только репродуцируются, не размножаются. Значит, им не нужны новые территории, они не теснят друг друга.

В конце концов Сережа с Раей поставили нас в тупик и посеяли то ли тревогу, то ли надежду. Мы задержались еще на неделю, но безрезультатно.

Мы пролетали примерно ту точку в околопланетном пространстве, где погиб Канон. Ни на один вопрос, возникший в связи с его сообщением г. гибелью, ответа так и не было найдено. Но почему все-таки не сработал автомат?

И вдруг в моей голове все завертелось. Ведь автомат работал от локатора, и если отключить локационную систему, вся эта могучая электроника будет бессильна. А зачем отключать?! Да затем, чтобы включить телескопический обзор, чтобы увидеть космос не лучом локатора, а своими глазами!

Какие же мы идиоты — разве можно увидеть космическую жизнь только приборами!

Я через спину Тэтэ потянулся к тумблеру автомата.

Он схватил меня за руку.

— Ты что, спятил?… Вздумал пойти по пути Канона?…

— Да, да, да! — кричал я. — Автомат не работал, потому что был включен телескопический обзор. Он видел космос своими глазами. Он… своими глазами… — Мне не хватало слов, чтобы доказать, убедить их, Но и этого оказалось достаточно. Мы как завороженные следили за рукой Трошина и впились глазами з экраны…

Огромный диск планеты был покрыт сотнями рисунков.

Живые фрески из многоцветных лесов шли поясами, рассказывая с помощью знаков, геометрических фигур и неизвестной письменности историю обитателей планеты. В ее центре было изображено звездное небо. Смуглая прекрасная женщина бежала там среди светил, придерживая за руку смеющегося малыша. Она махала нам, прощаясь, свободной рукой, торопилась и никак не могла убежать.

— Посмотрите вон на те знаки, — шепчет Володя. — Они расшифровывают центральную фреску. Похоже, речь идет о переселении к другой звезде.

— А вон "ожерелье"! — кричит Рая. — Ведь это те голубые озера, что мы видели.

Я молчал. Потом, уже на Земле, мы окончательно сумели понять: как ни крепки металл и камень, как ни бессмертны сигналы, странствующие в космических безднах, по-настоящему вечна только жизнь. Особенно в масштабах планеты.

Пожалуй, трудно было мыслящим существам придумать, уходя, нечто более разумное и надежное, чем это всеобщее программирование природы как единого произведения искусства, живой и самообновляющейся записи информации. Любой информации, запечатленной на планете-панно и видимой за миллионы километров.

А тогда я смотрел на планету Какова и вспоминал Сикейроса. Сотни лет назад он первым записал такую мысль: "Леонов дал уже нам пример, выйдя из кабины. И я не удивлюсь, если в следующий раз вместо фотоаппарата он возьмет с собой в космос краски. Кто знает! А вдруг мне повезет, и он пригласит и меня разрисовывать стены на других планетах…" Да, лишь теперь мы убедились, что для настоящего мастера, для настоящего художника вся вселенная — это вместилище его таланта. Это бескрайняя мастерская. И еще я почувствовал в конце концов, что Канов мог действительно про все забыть и даже про собственную смерть, встретив наконец в космосе долгожданный Разум.

Ивин любил свое место. Даже нет, не любил, — он просто не представлял себя в классе на каком-то другом месте.

Классы сменялись лабораториями, учебными кабинетами, а место оставалось прежним, ближайшая к двери парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в классе на секунду раньше тебя. В школе его почему-то звали Ивиком.

Был ли Ивик лентяем? Отнюдь нет. По большинству предметов он колебался между четверкой и пятеркой, правда, скорее благодаря своей феноменальной памяти, чем прилежанию, а главное — вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.