Игорь Всеволожский - Судьба прозорливца

— Вы, может быть, тогда были пьяны, свидетель? — спросил прокурор ядовито.

Я обозлился.

— Я не был пьянее, чем сейчас! — крикнул я. — Этот человек абсолютно ни в чем не виновен, и если главный свидетель обвинения по его делу — я, то я торжественно заявляю, что никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах его не встречал и никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не читал его мыслей.

— Браво, Фpeй! — услышал я звонкий голос Сэйни из зала. Председатель бешено зазвонил в колокольчик.

— Вы шарлатан, а не прозорливец! — кинул мне прокурор.

— Нет, я не шарлатан! — сказал я ему в ответ, весь трясясь от волнения. — И, чтобы доказать вам это, я скажу вам…

В висках вдруг отчаянно застучало. Я пошатнулся и принужден был схватиться за перила. Мне показалось, что передо мной вместо лица прокурора, уплывшего куда-то в туман, лежит на его узких плечах раскрытая книга.

— Я скажу вам, — продолжал я, — о чем вы сейчас думаете. Вы думаете: с провалом этого процесса рухнет ваша карьера и ответственное назначение на пост прокурора республики, которого вы безумно ждете.

— Господин председатель! — завопил прокурор.

Я повернулся к председателю. Я мог прочесть в этот миг все мысли всех наполнявших зал людей.

— Вы, господин председатель, думаете, что если бы вы благополучно закончили этот процесс и отправили бы на виселицу невинного человека, вы стали бы министром юстиции, не так ли?

— Крой, крой их, Фрей! — раздался звонкий голос Сэйни. Они этого вполне заслужили!

— Браво, прозорливец! — кричали в зале. Полицейские, расталкивая стоявших в проходах, кого-то хватали.

— Я арестовываю вас за оскорбление высокого суда! — завизжал председатель.

Какие-то люди подскочили ко мне, схватили под руки и поволокли к выходу с такой силой, что каблуки моих ботинок чертили след по паркету. В заде творилось что-то невообразимое. Кто-то кричал: «Позор!», другие вскакивали на скамьях.

Очевидно, новость докатилась и туда, на площадь, за стены суда, потому что громовое «ура» и крики «позор продажному суду» донеслись в зал даже через наглухо запертые окна.

В последнюю минуту я увидел Сэйни. Ее схватили двое полицейских. Она кивнула мне, кивнула ободряюще и страстно. Я видел ее в последний раз.

Мне остается рассказать немного. Я сижу в камере цезарвильской тюрьмы. Однажды во время прогулки я видел того человека, которого мне показывали в ресторане «Лукулл». Он ходил по двору, одетый в полосатый тюремный костюм. На голове его красовался полосатый, белый с желтым, колпак, похожий на поварскую шапочку. Стражник, расположенный почему-то ко мне, иногда сует мне в камеру газеты. Из газет я узнал целую кучу новостей. Выборы президента были произведены, и президентом стал Агамемнон Скарпия, а Герт Гессарт потерпел поражение. Это известие вселило в мое сердце некоторые надежды. Злосчастный русский Миранов был оправдан, выпущен на свободу, но при выходе из зала суда жестоко избит фашиствующими молодчиками Крабби Гадда. Они начали распоясываться, ведь они заодно со Скарпия, я это знал.

Правда, русского тут же отбили и порядком-таки помяли молодчиков Крабби Гадда. У русских стало очень много друзей среди бататцев и никакой Гессарт, никакой Скарпия не в силах были подавить неугасимый дух этой дружбы, хотя Скарпия и принялся сразу же действовать: в газетах сообщалось о «борьбе с коммунистическим духом среди рабочих», об арестах, увольнениях, снижении заработной платы, увеличении рабочего дня. Сообщалось также о немедленной отмене закона, регулировавшего цены на продукты, о повышении цен на ананасовый сок Гро Фриша и на мороженых кроликов. Джаз Стрэйка исполнял новую песенку: «Русские из-за моря тянут к нам руки». В кинотеатре «Колумб» шел новый фильм «Шпионы в Батате». Публиковалась нота министерства иностранных дел Бататы, сообщение о предстоящем процессе коммунистов, извещение о смене председателя верховного суда Бататы и прокурора. «Коммунистическая партия в Батате запрещена», — сообщали газеты, «Общество „Долой всякое общение с Советской Россией“ избрало своим председателем почтенного и уважаемого Крабби Гадда»…

Мои слабые надежды на благоприятное вмешательство в мою судьбу Агамемнона Скарпия (как-никак, я все же «спас» ему жизнь и кое-чем помог в предвыборной кампании, рухнули, как только меня вызвали к следователю, человеку с крысиным лицом и с трауром под ногтями. Он сообщил мне, что президент приказал в кратчайший срок провести следствие и что я обвиняюсь в семнадцати смертных грехах против республики, каждого из которых было бы вполне достаточно, чтобы вздернуть меня на виселицу. Я понял, что мне не выкарабкаться. На одном из допросов, когда я по-прежнему категорически отрицал все взводимые на меня обвинения, следователь сказал, что военное министерство обратилось к президенту с просьбой предоставить меня в его распоряжение. Я был бы удобен для военного министерства, шпион, который в чужой стране может никого ни о чем не расспрашивать, а попросту читать нужные ему мысли, Но президент отказал военному министерству: он сказал, что «на такую шельму, как я, Батата положиться не может». «Он доказал на суде, что заражен русским духом» — сказал Агамемнон Скарпия, и я понял, что окончательно погиб. Вскоре следователь любезно сообщил мне, что следствие, закончено и моя «сообщница» уже отправлена в ссылку на Змеиные острова. Бедная Сэйни! Какая неприглядная судьба ее ожидала: стать наложницей пьяного колонизатора, зачахнуть от малярии и нестерпимой жары или умереть мучительной смертью от змеиного укуса! Я проплакал о ее судьбе всю ночь, а на утро следователь мне заявил, что следствие по моему делу закончено и дело передано в особый суд.

Председатель особого суда не дал мне вымолвить ни одного слова. Он грубо обрывал меня, когда я пытался защищаться. Суд проводился в закрытом порядке, на нем не было не только публики, но и представителей прессы. Агамемнон Скарпия хоронил меня втихомолку. Клятвопреступление, оскорбление высших чинов верховного суда Бататы, шарлатанство и обман многочисленных подданных Бататы, дебош в зале суда, шпионаж в пользу иностранной державы, приверженность к коммунизму — это была лишь меньшая часть моих преступлений, за которые мне предстояло понести наказание. Меня присудили в тот же день к пожизненной каторге на реке Крокодилов. Я знал, что это значит. В этих местах прикованные к тачкам каторжники не выдерживали более года. Крокодилам в реке всегда было достаточно пищи.

Однажды стражник сказал, что у меня есть на воле друзья, которые пытались мне устроить побег, но из цезарвильской тюрьмы, усовершенствованной по последнему слову техники, побег невозможен. Я спросил, могу ли я отдать им свои записки и сумеют ли они издать эти записки за пределами Бататы.