Юрий Нестеренко - Приговор

восьмидесяти — опасная дистанция, с которой уже вполне можно стрелять,

правда, делать это на полном скаку не очень удобно — но затем расстояние

вновь стало увеличиваться. Их кони явно уступали нашему, несмотря даже

на то, что Верный нес двоих (впрочем, двенадцатилетняя девочка весит не

так уж много). И то сказать — рыцарский скакун против лошадей простых

солдат, хорошо еще, если не реквизированных на каком-нибудь крестьянском

подворье. Затяжная война опустошает ряды не только двуногих бойцов.

Породистые боевые кони тоже становятся редкостью.

Однако кавалеристы не бросили преследование, что было бы с их

стороны самым разумным. Но когда это люди, тем более — в охотничьем

азарте, руководствовались разумом? Тем более что дорога, по которой

теперь скакали и мы, и они, петляла. И это давало им пусть очень

небольшой, но шанс.

Когда из-за такой петли расстояние между нами по прямой впервые

стало уменьшаться вместо того, чтобы расти, один из преследователей

выстрелил. Я заметил это краем глаза, но стрела, очевидно, упала так

далеко, что я даже не услышал ее шороха в траве. Дорога в основном была

сухой, хотя попадались короткие, буквально в несколько ярдов, участки,

где она как-то резко превращалась в черную жирную грязь. Я опасался, как

бы Верный не оступился или не поскользнулся на всем скаку в таких

местах, но он с легкостью преодолевал грязевые барьеры.

Когда дорога вновь изогнулась дугой, расстояние между нами, даже

сократившееся на краткое время, все равно было уже слишком велико даже

для умелого лучника. И гнавшиеся за нами уже не пытались стрелять. Но,

пытаясь в последнем усилии достать ускользающую дичь, они сделали нечто

куда более глупое — попытались срезать, рванув напрямик через траву.

Вероятно, их часть была укомплектована не местными, и они плохо себе

представляли, на каких почвах растет такая трава…

Испуганное ржание слилось с громкой человеческой бранью. Я

оглянулся и увидел сквозь травяные заросли, как барахтаются в трясине

лошадь и свалившийся с нее всадник. Второй солдат, успевший вовремя

остановиться, теперь сдавал задом вспять, не рискуя даже разворачиваться

на опасном участке.

— Да помоги же мне, Олаф! Куда ты, твою мать! Я не могу вылезти,

Олаф, это не шутки! Олаф, чтоб тебя!!!…

Но Олаф, ощутивший, наконец, под копытами твердую землю,

развернулся и погнал коня обратно в село. Убедившись в твердости его

намерений, я позволил Верному снизить темп. В вечернем воздухе все еще

разносились крики и проклятия обреченного, но затем его последний

отчаянный вопль "Нееет! Я не хочууу!" оборвался, и вновь наступила

тишина.

— Жуткая смерть, — сказала Эвьет. — Может, нам все-таки стоило

вернуться и ему помочь? Вдруг это были все же йорлингисты…

— В таком случае, мы оказали им услугу, — с усмешкой ответил я. -

Чем меньше в армии дураков, тем лучше для нее же. Правда, сильно умный

вообще не станет воевать… И, знаешь ли, мне совершенно все равно,

из-под какого флага по мне стреляют. Тот, кто пытается меня убить, по

определению является моим врагом, какими бы мотивами он ни

руководствовался.

— Но если он делает это по ошибке?

— Если в результате я умру, мне будет от этого не легче. Нет,

конечно, бывают ситуации, когда ошибка разъясняется ко взаимному

удовлетворению. Но в данном случае никакие объективные причины не

требовали погони и стрельбы. Не стали незнакомцы заезжать в село — ну и

скатертью дорога! Но нет, этой публике очень хотелось развлечь себя

охотой на себе подобных. Ну вот и доохотились. Жалко, что только один, а

не оба.

На это Эвьет уже не стала возражать. Мы продолжали путь, постепенно

удаляясь от Аронны, и через некоторое время болотная трава по краям

дороги уступила место невысоким деревцам, и мы снова оказались в лесу,

на сей раз, впрочем, довольно редком. Низкое солнце, казалось,

просвечивало его насквозь. Затем лесная дорога раздвоилась, и я выбрал

левую, которая вела как раз на северо-восток.

Самый прямой путь, однако, не всегда оказывается самым правильным.

На закате выбранный курс привел нас на берег реки — того самого притока,

мимо устья которого мы проплыли днем — однако никакой переправы здесь не

оказалось. Вероятно, прежде здесь был мост, но он был разрушен кем-то

или чем-то — не сохранилось даже деревянных свай. До противоположного

берега, впрочем, было не более полусотни ярдов.

— Вот что, — решительно заявила Эвьет, — я должна научиться

плавать.

— Прямо здесь и сейчас?

— Ну а когда же еще? Или ты предлагаешь сидеть и ждать, пока река

пересохнет?

Я окинул взглядом лес и пустынный берег с полоской песка между

травой и водой. Было очень тихо и спокойно, как всегда бывает вечером

погожего дня; лишь изредка перешептывались камыши в заводях. Не похоже

было, что в ближайшее время здесь объявятся посторонние. Прямо перед

нами, там, где дорога упиралась в берег, располагалась удобная отмель,

где можно войти в воду, не опасаясь сразу оказаться на глубине.

Спешившись, я зашел в реку по голенища сапог и убедился, что на дне

отмели — плотный речной песок, а не вязкий ил. То, что надо.

— Хорошо, — подвел я итог своей инспекции.

Существовала, однако, проблема деликатного свойства. Учиться

плавать в одежде крайне неудобно (не говоря уже о том, что потом ее

придется сушить), а отправлять человека, который только собирается

научиться плавать, в воду одного без присмотра — так и попросту опасно,

даже на мелководье. Как совместить требования здравого смысла с нормами

приличий? Меня-то, положим, чужая нагота никак не может смутить — за

время своих занятий медициной я навидался человеческих тел во всяких

видах, включая выпотрошенный. А грязные мысли меня не посещали даже в

юности. Мой учитель говорил, что похоть заложена в человеке лишь как

возможность, но не как предписание, и при правильном воспитании она так

и не возникнет; мой личный опыт вполне подтверждает эту теорию. Но как

объяснить Эвьет, что мой взгляд не оскорбителен для ее целомудрия?

Но, пока я терзался этой несвойственной мне проблемой, Эвелина уже,

не глядя на меня, сама скинула сапоги, пояс, распустила шнуровку на

груди и принялась разоблачаться без малейшего стеснения. Уже собираясь

стащить брюки, она все же вспомнила о правилах и обернулась в мою

сторону:

— Это ничего, что я раздеваюсь при тебе, Дольф? Я тебя не смущаю?

— Нет, — улыбнулся я. — Для меня человеческое тело ничем

принципиально не отличается от тела любого другого существа. Сказать по