Юрий Нестеренко - Приговор

мародеров нашими друзьями.

— Я уже признала свою ошибку. Но речь не обо мне, а о Контрени. Я

не пойму, ты что, хочешь сказать, что он не заслуживает смерти?!

— Заслуживает, — вздохнул я, — как и очень многие другие. Но это не

так просто сделать. Перед его домом часовой, на улице тоже караулы…

— Едва ли эти вояки представляют, что такое подкрадываться к добыче

в лесу, — презрительно ответила Эвьет. — У зверей-то чутье куда лучше,

чем у человека. Я смогу пробраться незамеченной.

— А вот за себя я не поручусь.

— Все равно, они нас знают. Если мы скажем, что у нас срочное и

секретное дело…

— Даже если часовой и пропустит нас к своему командиру, то уж

наверняка прежде его разбудит и заручится его согласием. И как ты себе

представляешь дальнейшее? Мы входим, Контрени если и не успел нацепить

оружие и доспехи, то, во всяком случае, готов к неприятностям, ибо

просто так командира военного отряда среди ночи не будят. И мы

набрасываемся на него, ты затыкаешь ему рот, я вяжу ему руки — или

наоборот? Он достаточно силен физически, если ты не заметила. Сильнее не

только тебя, но и меня. А нам еще нужно сделать все быстро и бесшумно…

— А у тебя нет какого-нибудь снадобья, которое его вырубит?

— Есть. Но оно действует не мгновенно. И ты же не ждешь, что он сам

захочет его выпить?

— Надо было подмешать ему в вино за ужином. Но тогда у меня просто

не было времени обсудить это с тобой…

— Мой учитель говорил, что на свете нет ничего бесполезнее

упущенной возможности. Да и это, кстати, было бы не так просто. Я не

помню, чтобы он оставлял свою кружку без присмотра.

— Ну что ж. Значит, придется подождать до следующего ужина.

Человека всегда можно отвлечь.

— Эвьет. Помнишь, ты говорила, что не собираешься тратить время и

силы на сведение счетов с исполнителями?

— Да. Я не собираюсь гоняться за ними по всей Империи. Но уж если

кто-то из них сам идет мне в руки… Слушай, Дольф, скажи честно. Ты что

— не хочешь мне помогать?

— Эвьет, я очень тебе сочувствую. Но вспомни, о чем мы

договорились. Я обещал учить тебя тому, что знаю. А вовсе не рисковать

собственной жизнью ради твоих планов мести.

Девочка долго молчала, и я уже подумал, что теперь мне будет

непросто вернуть ее расположение.

— Ты прав, Дольф, — вздохнула она наконец. — Это не твоя война.

Она молчала еще некоторое время, а потом загоровила вновь:

— Знаешь, мы с тобой уже столько знакомы…

— Шесть дней, — с усмешкой уточнил я.

— Да? А ведь и правда… А кажется, что уже гораздо больше. Это,

наверное, потому, что ты за это время рассказал мне так много

интересного… но почти ничего — о самом себе, — она выжидательно

замолчала.

Я тоже хранил безмолвие. Стрекотал сверчок. И еще что-то негромко

шуршало и постукивало — кажется, ночной мотылек бился об окно.

— Ну что ты молчишь? — потеряла терпение Эвьет.

— Ты не задала никакого вопроса.

— Ну хотя бы… где твой дом?

— Его сожгли, — просто ответил я.

— Лангедаргцы? — с готовностью подхватила она.

— Нет.

— Йорлингисты? — я не видел этого в темноте, но был уверен, что она

нахмурилась.

— Нет.

— Тогда кто?

— Просто люди.

Снова повисла пауза.

— Дольф, ты не хочешь рассказать мне все с самого начала? -

спросила Эвьет, не дождавшись продолжения.

— За этим лучше к церковникам, — зевнул я. — Уж они все точно

знают. Сначала бог сотворил небо и землю и как там дальше…

— Я серьезно! — обиделась Эвелина.

— Тогда серьезный ответ — нет, не хочу.

— Почему?

— Это довольно грустная история.

— Знаешь, Дольф… — вздохнула она, — моя история тоже не из

веселых. Но когда я рассказала ее тебе, мне стало легче, правда. Хотя

тогда я даже совсем тебя не знала. Может быть, и тебе будет легче, если

ты все расскажешь?

А почему бы, в самом деле, и нет. Если это отвлечет ее от мыслей о

мести — уже хорошо.

— Ну ладно, — решился я. — Сначала, говоришь? О начале у меня как

раз слишком смутные сведения. Своих родителей я не знаю. Подозреваю, что

они и сами фактически не знали друг друга. Я родился на улице. То есть

я, конечно, не могу этого помнить. Но есть у меня подспудная

уверенность, что я появился на свет прямо на улице, где-нибудь под

забором, на безымянной улочке трущобного квартала. Было это в вольном

городе Виддене — это довольно далеко отсюда… Моя мать, наверное,

вскоре умерла, а может быть, просто бросила меня, как лишнюю обузу.

Кто-то, очевидно, все же подкармливал меня, раз я не умер, но я ничего

об этом не помню. Мое первое воспоминание относится, должно быть, годам

к трем или четырем. Я голоден, но это мне не внове, потому что я голоден

всегда. Однако на сей раз я чувствую умопомрачительно вкусный запах,

каких не бывает в моих трущобах. Должно быть, я забрел в другую часть

города. И я иду на этот запах, иду, кажется, через целый квартал — меня

чуть не сшибают колеса повозки, вокруг меня шагают ноги в блестящих

сапогах и башмаках с пряжками, одна из них брезгливо отпинывает меня в

сторону со своего пути, но я поднимаюсь и иду дальше, пока не упираюсь в

высокую дверь. Я не достаю до ручки, но тут кто-то выходит изнутри, едва

не сбив меня, и я проскакиваю в щель. Вокруг пахнет так, что мне

кажется, будто я попал в рай. Хотя рай — это, наверное, уже более

поздняя ассоциация, тогда я вряд ли знал это слово… Запах не один, их

много, они сочатся с высоких полок, один вкуснее другого. Но путь к ним

преграждает огромный жирный человек. Он делает шаг ко мне. Его брюхо

нависает надо мной, словно набрякшая грозовая туча, застя потолок. За

этим брюхом я даже не вижу снизу его лица. Но я протягиваю руку и

говорю, как меня учили (кто учил? уже не помню): "Добрый господин,

подайте немножко покушать!" В ответ оттуда, из-за брюха, словно небесный

гром или глас самогО разгневанного бога, раздается рев: "Пошел прочь,

грязный попрошайка, пока я не спустил собаку!!!" Этот голос наполняет

меня таким ужасом — даже не слова, а голос как таковой — что я, не помня

себя, бегу прочь, с легкостью вышибая тяжелую дверь — она открывалась

наружу — и мчусь дальше по улице, вглубь незнакомого района, пока не

падаю, поскользнувшись на какой-то грязи и расшибая себе лоб о

булыжник… Можно сказать, что таково мое первое впечатление от этого

мира. Нет, конечно, не все были, как тот лавочник. Кто-то что-то

подавал, что-то я сам находил среди мусора, дотянув, таким образом, лет

до шести или семи — я ведь так и не знаю точно своего возраста. Словом,

до того времени, когда рост уже позволял мне стянуть какую-нибудь еду с