Кевин Уилсон - Туннель к центру Земли

Они просто не понимают.

На открытие новой экспозиции я выставляю ящик вина, печенье, сыр и тарелку с морковками и стеблями сельдерея. Это обычный набор МОРа. Более скромное угощение привлечет внимание к нашей убогой приемной. Более щедрое заставит людей задуматься, к чему этот размах. Хотя, возможно, я преувеличиваю.

Экспозиция состоит из букв, вырезанных из журналов, книг и газет подростком (ныне покойным) из Ханствилля, Алабама. Мальчик собирал буквы разных цветов и размеров в толстых папках с пластиковыми карманами, а когда хотел написать письмо, набирал его разными шрифтами. Уже одно это делало коллекцию достойной нашей экспозиции.

Впрочем, этого недостаточно. Куратор всегда должен думать об эмоциональной составляющей выставки. Воздействие, которое производят на посетителей экспонаты, многократно усиливается, если у них есть история. Поэтому, когда мальчик составил из собранных букв предсмертную записку: «Я — не отсюда», — музей решил, что коллекция достойна выставки.

Разумеется, у нас есть свод неписаных правил, установленных советом директоров, которые строго соблюдаются. Нельзя сказать, что музей гоняется за скандальными экспонатами. Но мы открыты к общению, и когда родители покойного обратились в совет директоров с просьбой избавить их от этих вещей, музей принял дар. Это был жест доброй воли, мы брали на себя труд сберечь то, что другие не могли или не хотели хранить.

Посетителей пришло всего ничего. Совет директоров в полном составе с супругами. Типажи, которых встретишь в любом музее — тихие и незаметные, они проглядывают газетные объявления о выставках в надежде найти повод, чтобы выползти из дома. Несколько студентов, привлеченных бесплатной выпивкой. Родители мальчика не пришли — думаю, им было тяжело видеть трагическую одержимость сына, выставленную напоказ.

Я стою у столика с закусками, потому что знаю экспозицию наизусть, сама ее составляла. Я придумала растянуть коллекцию вдоль стены, выставив и подсветив каждую букву в отдельности. Посетители проходят весь алфавит от А до Я, и в конце их ждет предсмертная записка, обрамленная в металлический прямоугольник. Скажете, жутковатое зрелище? Покажите мне музей, где нет этой жути.

Члены совета директоров внимательно изучают каждый экспонат, медленно листают папки, делятся наблюдениями о том, как тщательно вырезаны буквы. И так всегда. Их не волнует почему, только как. Дойдя до конца экспозиции, они несколько секунд изучают предсмертную записку и, удовлетворенные, возвращаются к морковкам и сельдерею.

Когда я рассматриваю эти папки, я спрашиваю себя, сколько букв потребовалось этому мальчику — сколько Д, О и Р, — чтобы понять: никогда не выразить того, что лежит на сердце. Сколько тысяч букв, прежде чем он осознал, что для послания, которое он обдумывал много месяцев, хватит и нескольких? Я представляю, как он смотрит на эти папки, понимая, что они ему не помогут. И тогда он находит другой способ высказаться — единственный, который оказывается ему доступен.

Предметы имеют над нами необъяснимую власть. Они наполняют нашу жизнь до той поры, пока мы не решаем отказаться от них или оставляем их в прошлом.

Когда посетители расходятся, я запираю дверь, гашу верхний свет и делаю обход.

Выходя из залов, выключаю электричество, и за мной на музей наползает темнота. Последней я осматриваю новую экспозицию. «Я — не отсюда». Поворачиваю выключатель последней лампы и поднимаюсь наверх, в свою пустую — ровно такую же, как утром — комнату.

— Нужно вылезать из скорлупы! Нужно думать о других, заботиться о ком-то! — говорит голос в трубке.

— Я забочусь об экспонатах, тебе это прекрасно известно. Ты становишься жестокой, мама.

— Ты ни к чему не стремишься!

— Возможно. Не знаю.

— Вот именно! Если есть о ком заботиться, жизнь наполняется смыслом, ты начинаешь стремиться к чему-то, а потом…

— И что потом?

— Потом на смену одним заботам приходят другие! С каждой новой заботой жизнь становится богаче!

— А к чему ты стремишься, мама?

— Тебе прекрасно известно, к чему! Я хочу, чтобы ты устроила свою жизнь. Я хочу понянчить внуков до того, как состарюсь и впаду в слабоумие!

— Тебе недолго осталось ждать.

— Уходи из этого ужасного музея! — почти кричит она в трубку.

Роясь в подвале в поисках экспоната, который задумала переместить в основную экспозицию, я натыкаюсь на пластиковую коробку размером с обувную, но почему-то без ярлыка. Разрезав упаковочную ленту, обнаруживаю внутри шесть вилок. Первая мысль — как отнесется к моей находке доктор? Какое выражение появится на его лице, когда он их увидит? Разумеется, это не древние руины, не кости динозавров, но для меня вилки — гром среди ясного неба, перемена участи, и я благодарна неизвестной силе, вмешавшейся в мою судьбу.

Я линейкой измеряю длину вилок, пришпиливаю их к пробковой основе, печатаю маленькие ярлычки. Затем помещаю экспозицию под стекло и несу на второй этаж, ненадолго испытав радость обладания, радость оттого, что простой предмет в моих руках становится экспонатом.

По почте приходит посылка от моего бывшего. В ней экземпляр его романа «В полете, в покое». На обложке нарисован мужчина, держащий за ноги летящую птицу, на титульном листе посвящение: «Ты ведь никогда не верила, что я когда-нибудь его закончу. Знаю, не верила. Но я закончил. Приятного чтения».

За выходные я прочитываю роман, и, должна признаться, он превосходит мои ожидания. То, что я способна оценить его достоинства, кажется мне признаком зрелости. Я больше не испытываю ревности к тому, что оставила позади.

Аккуратно отрезав ножом титульный лист, я отношу книгу в библиотеку.

В следующий четверг я жду доктора, и когда он появляется, я радостно машу ему рукой и жестами даю понять, что у меня для него кое-что есть. Он спокойно ждет, когда я заговорю — такой добрый, голова слегка наклонена, словно выслушивает жалобу пациента, описывающего новый симптом. Внезапно я пугаюсь, что доктору нет дела до моей находки, качаю головой и возвращаюсъ за свою конторку, а он поднимается на второй этаж — металлические части стетоскопа тихо клацают о пуговицы халата.

Проходит совсем немного времени, и внезапно я замечаю взволнованного доктора, который с лестницы жестами приглашает меня подняться. Мы направляемся в дальний угол восточной комнаты, где лежат новые вилки.

Какое-то время мы просто стоим над витриной, и я краем глаза наблюдаю, с каким восхищением доктор смотрит на вилки. По спине ползет приятный холодок.

— Вот, случайно нашла в подвале, — наконец говорю я. — Лежали в коробке без ярлыка. Очевидно, забыли зарегистрировать.

Проходит долгое время, прежде чем он оборачивается ко мне, показывает на вилки и говорит: