Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

Ахметов аркан сорвал его наземь — отвоевался малый. Конец погоне.

Казачьего головы изба на улице Торговой, улице богатой. Пятидесятник Анкудинов — мужчина бессемейный, телом крепок, только головой часто хвор бывает по причине склонности к зелью винному. Но себе на уме. Изба — что крепость, двор крыт, во хлеву коровы, на конюшне четыре лошади, в жилом амбаре трое работников-башкирцев, из пленных, а в избе при господине хромой прислужник русский. Полная, чаша!

Гореванов своего коня у ворот привязал, второго скакуна за повод взял, застучал в тесовы ворота. Отпер слуга хромой.

— На-ко, дед, сведи сего аргамака на конюшню вашу. Ничего, что хром, как и ты, зато кровей не в пример добрых, оздоровеет скоро. Что Силантий Егорыч, дома ли?

Старик буркнул, кивнул. Повод принял. В горнице никого не было. Иван на образа Спаса покрестился, в спальню заглянул.

— В добром ли здравии пребываешь, Силантий Егорыч?

Можно б и не спрашивать. Лежит Анкудинов на кровати под одеялом пуховым, на плешивой голове полотенце. Анкудинов показал глазами:

— Налей.

Иван потянулся к бураку с квасом.

— Дурак! Сперва вина.

Приподнялся, приладился, опрокинул чарку, забубнил:

— Замаяла лихоманка, сам налить не в силах. Ефрем, черт хромой, на зов нейдет, налить хозяину не хочет. Ужо встану, втору ногу ему, анафеме, покалечу. А ну, Ивашка, налей ешшо.

— Как хошь ругайся, Силантий Егорыч, не налью. Сперва про дело доложусь...

— Про дело без тебя ведомо. Налей, за твою удачу выпью. Хошь из мужиков ты, а хватка казачья, хвалю. Много лошадей взяли?

— Крестьянский табун возвернули сполна.

— То учинили вы не гораздо. Утаить бы с пяток, — мол, башкирцы съели.

— Башкирцев-то всего шестеро было, нешто каждый по лошади съел?!

— Кто их считал, шестеро или сотня... Нет, не гораздо дело изладили.

— Казаку грех крестьянина обижать.

— Эх! Не обессудь, Ивашка, а дурак ты. Мужиком был, таковым и остался. У казака, что схватила рука, то и его.

— Трех лошадей у воров поймали — то добыча праведная. Тебе, Силантий Егорыч, кланяемся конем добрым. Ногу ему пулей задело чуток, да покуда ты оздоровеешь, и на нем ездить можно станет. Ты мне пистоль свой давал, так на вот, принес я.

— Пистоль у тебя пущай будет, мне, хворому, нужды в нем покуда нету. А сколь денег мне принес? — глянул остро, не по-пьяному.

— Каки деньги?

— За ясырь. Знаю ведь, троих башкирцев взяли.

Немощен, а свою выгоду и лежа ухватить норовит. Коня ему мало, вишь!

— Ясырь не выкуплен, да и корысти от него большой не чаю. Двое полонянников худорожны вовсе, кому надобны? Ты ж, Силантий Егорыч, побойся бога, не обижай казаков...

— Станете верой и правдой службу справлять, мне во всем прямить, то и вам обид не будет. А ежели своевольство да воровство, тогда на себя пеняйте.

— От нас воровства нету никоторого. От тебя же терпим...

— Остерегись! Воровство от меня? Облыжны речи твои слушать не желаю!

Он хотел подняться. Но застонал, зажмурился, упал на подушки.

— Ахти, мать пресвятая богородица!.. М-м... Налей-кась.

— Не налью. Сперва доподлинно разберемся, чьи речи облыжны. — Иван убрал бутылку под кровать... — За службу казаку безземельному, конному жалованья в год семь рублев. Да жалованья хлебного двадцать четыре пуда. Я знаю, читал в реестрах окладных. А нам ты о прошлый год, сколь выдать изволил? Иному рублев с пять, иному и того менее! А утаил хлеба от нас...

— Ты свое сполна получил! Али не так? Ну и помалкивай.

— Получил. Но рот мне тем хлебом не заткнул ты.

— Можно и иным чем заткнуть...

— Это тебе, Егорыч, глотку потребно казенной печатью оградить, чтоб наши деньги вином туда не текли. А ты с казаков еще и выкупу ясырного хошь! Не жирно ли?

Анкудинов губы расквасил плаксиво, заприбеднялся:

— Ванька, креста на тебе нету! Того гляди, душа к богу отлетит, да ишшо ты мучаешь... О господи!

— Коня доброго тебе отдаем, — гнул свое Гореванов. — Деньги ж от выкупу ясырного — меж собою, коли дадут их. И жалованье казакам впредь, чтоб сполна давал.

— Эй, Ивашка! Ты пошто ноне экой храброй? Чаешь, что боле не подымусь я? Ой, гляди, парень, дерзки речи твои не забудутся...

— Покудаве ты подымаешься, я завсегда на ногах. Недолго мне в седло сесть да в город Кахеринбурх съехать, довести Геннину-генералу, каков ты есть нам казачий голова.

— И пошто взъярился на меня, убогого? Забыл, Ваня, каков здесь появился ты, рваный да тощий? Моей волею в силу вошел, моей правой рукой сделался, так на благодетеля своего не замахивайся, Ваня. Ин ладно, зла на тебя не держу. Клячонку пораненную, полудохлую дали, и за то спаси вас бог. Кабы ешшо башкирца одного в работники... ась? От меня ж твоим казакам завсегда... Да налей же, доколе мучить будешь!

Выпил, крякнул блаженно.

Лет пяток тому, как Башанлыкский завод еще только строить начинали, первым делом воздвигнуто было добротное, из дикого камня строение, хоромы в два яруса: вверху — канцелярия, внизу — тюрьма. Тут же флигель обширный для чинов управления, уставщиков да приказчиков. При тюрьме же сарай правежный — для экзекуций, то есть наказаний телесных. От этих строений и весь завод пошел.

А заводского строения в Башанлыке — одна домна, два горна, молотовая фабрика, четыре амбара под железо и всякий провиант, да амбары под припасы лесные, да погреб с порохом и иным ратным припасом.

Вкруг сего — избы, землянки. Весь посад стеною обнесен — для бережения от башкирцев, которые хоть и государевы ныне данники, но своевольны, до грабежей охочи. Земли же их близко.

В царстве Российском во все времена, при всех почти государях, близ трона непременно временщики обретались, и случалось, они иной раз самого царя грознее. На Башанлыкском заводе таков же пребывал порядок: самого управителя редко кто видел, всеми делами вертел помощник оного, господин Тарковский Казимир Карлович, польский немец в русской службе. До этого состоял он в пехотном полку и за некие подлости удален был на уральские, казенные заводы. В деле горном не дюже смышленый, но господин хваткий, увертливый. Наезжал в Башанлык три года назад сам Татищев, нашел в заводском да рудничном устройстве многие небрежения. Ожидалось, что вороватому Тарковскому быть в розыске, такоже и с должности устраненному. Да вскорости Татищев сам молитвами промышленника Демидова смещен был. Тарковский же остался, упущения тоже.

Кроме людей пришлых, мастеровых, железному делу обученных, числилось за заводом приписных крестьян полторы тысячи душ из четырех селений. Но числилось только по ревизским сказкам, то бишь согласно последней переписи. С той поры иные померли, иные в нетях. Бежит и мрет народишко от заводских тягостей, в людях работных великая нехватка. Посему помощник управителя господин Тарковский (заглазно комендант Тарковский) велел в тюрьме сидельцев зазря не держать, а, выпоров, сколь по вине их пригодно, наряжать бы в работы: неча казенный харч переводить даром. Секли тоже не до упаду, а с расстановкою: побьют вполовину или в четверть указанного, да и отпустят в завод, а подживет спина, еще побьют и отпустят. И для казны не убыльно, и милостиво вроде. Оттого Тарковский почитал себя просвещенным человеколюбцем.