Эдмонд Гамильтон - Компьютер по имени Джо (Сборник)

— Весьма хладнокровное описание одного из самых благородных творений человеческого гения, — сухо заметил Маэстро. — Ты превратил Моцарта и Шопена в лабораторных техников.

— Моцарт? Шопен? — Дюралевый шар, служивший Ролло головой, сиял ровным светом и был лишен всякого выражения, его безупречно гладкая поверхность нарушалась только парой оптических линз. — Эти термины не содержатся в моих ячейках памяти.

— В твоих, конечно, нет, Ролло, — мягко сказал Маэстро. — Моцарт и Шопен не для вакуумных трубок, предохранителей и медных проводов. Они — для плоти и крови и человеческих слез.

— Я не понимаю, — загудел Ролло.

— Ладно, я объясню, — сказал Маэстро, лениво выпуская дым из ноздрей. — Это были два человека, сочинявшие и рисовавшие последовательный ряд нот. Ноты эти означали различные звуки, которые потом издавались при помощи фортепиано или других инструментов — машин для производства звуков определенной длительности и высоты. Иногда эти инструменты, как мы их называем, играют или управляются индивидуально, иногда группируются в так называемые оркестры, и в этом случае звуки слышатся одновременно — получается гармония. Иными словами, звуки находятся по отношению друг к другу в упорядочен ной математической зависимости, в результате чего…

Маэстро вскинул руки вверх.

— Боже мой, — воскликнул он со сдавленным смешком, — я никогда не думал, что мне придется читать такую сложную и совершенно бесполезную лекцию, чтобы объяснить роботу, что такое музыка!

— Музыка?

— Да, Ролло. Звуки, которые производит эта машина и многие другие из этой же категории, называются Музыкой.

— А какова цель музыки, сэр?

— Цель?

Маэстро раздавил сигарету в пепельнице. Он сел за рояль и несколько раз согнул и разжал пальцы.

— Слушай, Ролло.

Одухотворенные пальцы плавно скользнули по клавиатуре и начали ткать начальные узоры «Лунного света», нежные и утонченные, как шелковая паутинка. Ролло стоял, выпрямившись неподвижно; флюоресцирующий свет лампы над пюпитром рояля отбрасывал голубоватое бриллиантовое сияние на башенную громаду робота, отражаясь в его мерцающих янтарных линзах.

Маэстро снял пальцы с клавиш, и тонкое, неуловимое кружево мелодии медленно и неохотно растаяло в тишине.

— Клод Дебюсси, — сказал Маэстро. — Один из наших механиков давно прошедших времен. Он изобразил эту последовательность тонов много лет назад. Как они тебе понравились?

Ролло ответил не сразу.

— Звуки были хорошо организованы, — наконец промолвил он. — Они не раздражали мой слуховой аппарат, как некоторые другие звуки.

Маэстро рассмеялся.

— Ролло, ты даже сам не представляешь, какой ты великолепный критик!

— Эта музыка, — загудел Ролло, — имеет целью доставлять людям удовольствие?

— Именно так, — ответил Маэстро. — «Звуки, хорошо организованные, которые не раздражают слуховой аппарат, как некоторые другие». Это бесподобно! Эти слова достойны быть высеченными на мраморе над входом в Нью Карнеги Холл.

— Я не понимаю. Почему мое определение…

Маэстро махнул рукой:

— Неважно, Ролло. Не обращай внимания.

— Сэр!

— Да. Ролло?

— Эти листы бумаги, которые вы иногда кладете перед собой на рояль. Это что — планы, чертежи, указывающие, какие именно звуки и в каком порядке следует издавать на фортепиано?

— Совершенно верно. Каждый звук мы называем нотой, а комбинации нот — аккордом.

— Значит, каждая черточка означает звук, который нужно воспроизвести?

— Абсолютно верно, мой дорогой металлический человек.

Ролло стоял неподвижно, переваривая сказанное. Маэстро явственно ощущал, как вертятся колесики внутри герметического шара.

— Сэр, я тщательно исследовал свои блоки памяти и не обнаружил там никаких специальных или хотя бы приблизительных инструкций по этому поводу. Я хотел бы научиться производить эти ноты на фортепиано. Я прошу вас ввести в ячейки моей оперативной памяти принципы зависимости между этими черточками и рычагами на панели.

Маэстро, улыбаясь, посмотрел на Ролло с любопытством.

— Браво! — воскликнул он. — Сколько лет ученики прилежно зубрили эту науку, ломали себе зубы, пытаясь открыть замки высокого искусства! Но теперь у меня такое чувство, что ты, Ролло, станешь самым блистательным студентом. Облечь Музу в металл, втиснуть ее в машину… Я охотно принимаю вызов!

Он встал, дотронулся до руки Ролло, ощутив под холодным металлом скрытую мощь.

— Садись сюда, мой Персональный Робот системы Роллейндекс, модель М-3. Мы заставим Бетховена перевернуться в гробу, мы откроем новую эру в истории музыки.

Через час с небольшим Маэстро зевнул и посмотрел на часы.

— Уже поздно, — сказал он, кончив зевать. — Мои стариковские глаза не столь неутомимы, как твои, друг мой. — Он тронул Ролло за плечо. — Теперь в твоих блоках памяти заложены полные, фундаментальные знания музыкальной грамоты. Это был неплохой ночной урок, особенно если вспомнить, сколько времени потратил я сам, чтобы овладеть всей этой суммой информации. Завтра мы попытаемся приспособить твои внушающие страх пальчики для работы на клавишах.

Он потянулся.

— Я пошел спать. Не забудь погасить свет и запереть дверь.

Ролло поднялся со скамейки.

— Да, сэр, — прогудел он. — У меня к вам еще просьба.

— Что я могу сделать для своего блестящего ученика?

— Можно мне сегодня ночью попробовать произвести звуки на фортепиано? Я буду вести себя тихо, чтобы не беспокоить вас.

— Сегодня ночью? Да ты сошел… — Маэстро улыбнулся. — О, прости меня, Ролло. Не так просто привыкнуть к мысли, что ты не нуждаешься во сне.

Он в нерешительности почесал подбородок.

— Ну, хорошо. Я думаю, настоящий педагог не должен отбивать у нетерпеливого ученика охоту к приобретению знаний. Но пожалуйста, Ролло, будь осторожен. — Он погладил полированное красное дерево. — Мы с этим фортепиано дружим уже много лет. И я бы очень не хотел, чтобы ты выбил ему зубы своими пальцами, больше похожими на кузнечные молоты. Легче, друг мой, как можно легче!

— Да, сэр.

Маэстро лег спать с легкой улыбкой на губах, смутно представляя себе робкие, неуверенные звуки, которые родятся в результате попыток Ролло.

Затем он окунулся в густой серый туман, в тот призрачный мир полудремы, где реальность похожа на сон, а грезы — реальны. Словно невесомые облака, сотканные из звуков, кружились и текли в его сознании, покачивая на мягких волнах… Что это было? Туман рассеялся, и теперь он купался в алом бархатистом сиянии, музыка заполняла все его существо, он растворялся в ней без остатка…

Он улыбался. О, мои воспоминания! Благодарю тебя, благодарю…

Внезапно он вскочил на постели, откинув одеяло. Он сидел на краю кровати, прислушиваясь. Ощупью нашел в темноте одежду, всунул худые ноги в шлепанцы. Не в силах подавить непроизвольную дрожь, тайком подкрался к двери своего кабинета. Он замер у двери в ночном одеянии, тонкий и хрупкий.