Журнал «Если» - «Если», 2011 № 01

Внутри поселковых стен высотой от силы футов шесть у нас отняли одежду, а самих посадили в клеть из проволочной сетки; к ней мало-помалу сошлась гомонящая толпа человечков, глазеть-дивиться. Я, похоже, вызывал содрогание — возможно, меня принимали за разумного венерианского динозавра, о чьем существовании до сего дня не подозревали. Но основное внимание публики досталось моей спутнице, и я не поставил бы им это в вину.

Немного погодя от толпы отделился некто явно сановный и шуганул остальных. Дубль-Ильва прошептала:

— Кажется, они напуганы.

— Кто бы они ни были, их трудно упрекнуть. Представь, что первый экипаж, высадившийся на Марсе в две тысячи двадцатых, наткнулся бы на гигантского инопланетного ящера в обществе дамочки ростом двадцать футов!

К нам обратились на певучем тарабарском наречии, сначала обычным тоном, затем набавляя громкость. Кончилось тем, что между человечками разгорелась перепалка; в голосе одного из спорщиков отчетливо звучало презрение. Я без труда представил себе этот обмен мнениями: «Что? По-твоему, они говорят на (нужное вписать)? Остолоп!»

Я шагнул вперед и вмешался:

— Ребята! Может, вы еще по-каковски объясняетесь?

Они разом заткнулись и уставились на меня круглыми от удивления глазами.

— Sprechen sie Deutsch? Ni hao bu hao? Cu vi povas diri al me, kie estas la stacio? [12] Вы говорите по-немецки? (нем.) С вами все в порядке? (кит.) Вы не могли бы показать мне дорогу к вокзалу? (эсперанто)

Неразборчивое шушуканье.

Я посмотрел на Ильвину копию ДИ4048… Черт, не могу я так ее называть.

Она сказала:

— Вряд ли они пробовали говорить на других языках, даже сходных по звучанию. Чересчур устойчивый звуковой строй и тональные вариации. В типичной группе американцев середины двадцатого столетия вы, вероятно, обнаружили бы некоторое языковое разнообразие. Бесплатная средняя школа давала начала испанского и французского. А многие городские дети знали с пятого на десятое итальянский или идиш — в зависимости от того, из какой были семьи…

Человечки ушли, оставив нас один на один с оторопелым стражником. Кроваво-красное небо меж тем постепенно чернело. Ни звезд, ни луны — ничего. Около полуночи (по ощущению) в отдалении вспыхнули прожектора, и над стеной из тьмы высунулся серебристый нос исполинского звездолета. Далекие голоса выкрикивали приказы, горланили речевки — все это чеканно, красиво. Далекий рев больших дизелей. Через некоторое время явилась орава человечков; пятясь и выставляя перед собой копья, они выпустили нас из клетки и погнали к стене, где снова открывались ворота.

Я сказал:

— Эй, ребята! Тут сейчас колотун. — Я обхватил себя руками и выразительно задрожал. — Как насчет одеться?

Угрюмая тарабарская команда, потрясание мечами и копьями. Нас, голых, под конвоем, построенным «ежом наизнанку», в кольце ощетиненных внутрь пик, препроводили в темноту.

К звездолету с его погрузочными мощностями мы добирались около часа. Дубль-Ильва принимала происходящее в стоическом молчании, я чертыхался всякий раз, как наступал на острое или ушибал ногу о корень или камень.

В зарослях у тропы кто-то глухо рыкнул, над нами вознеслись огромные желтые глаза, горевшие не меньше чем в метре один от другого, и частокол копий дружно развернулся навстречу неведомому существу.

Оно проворно шарахнулось от маленьких воинов с их рдеющими фонарями, как шарахается от огня лесное зверье, но я успел увидеть нечто до ужаса похожее на аллозавра.

Дубль-Ильва шепнула:

— Думаю, длина волны у фонариков та же, что у светильников на корабле.

На бесхозном корабле, дрейфующем в атмосфере Урана?

Я сказал:

— Если они умеют открывать двери в воздухе, когда захотят, на кой им звездолеты?

В седьмом классе (мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать) англичанка задала на дом сочинить рассказ. Я решил живописать безрассудные приключения горстки людей на дикой, свирепой Венере, в которую верил до тех пор, пока «Маринер-II» не покончил с ней по весне. В рассказе герои перемещались на летательных аппаратах, названных мной «тучерезами» — в честь виденной в какой-то книге птицы-водореза [13] Морские птицы, которые ловят рыбу, пролетая над самой поверхностью воды и «прочесывая» ее нижней частью клюва, отчего и получили свое название. , а главной движущей силой повествования служило необычайное множество воздушных катастроф.

Возвращая мне работу с оценкой «четыре с плюсом», учительница сказала: «Хорошее сочинение, Алан. — Потом она рассмеялась. — Тебе не кажется, что тучерезы не слишком надежны?» Сейчас я испытывал сходное чувство.

Вблизи звездолет поражал великолепием и действительно был полных шестисот футов высотой. Сколько это в масштабах человечков? Около полумили. В нашей Вселенной наиболее габаритные грузовые планетолеты в продаже у ВОЛа (космические корабли величиной с океанский лайнер, космические корабли величиной с «Гинденберг») были, пожалуй, вдвое меньше.

В эпоху ракет длина самой крупной из тех, каким доводилось отрываться от поверхности Земли, незначительно превышала четыреста футов. Это заставляло трезво взглянуть на достижения человечков.

Нас доставили на борт в подъемной бадье огромного башенного крана, сперва Дубль-Ильву, потом меня. Ко мне приставили дополнительную охрану; поступок, с их точки зрения, наверное, вполне разумный — я же был гигантский ящер и все такое. Пожалуй, это кое-что говорило и о культуре человечков, усугубляя их сходство с землянами.

Нам пришлось проползти сквозь несомненно грузовой люк в пространство высотой около четырех футов — в клиновидный отсек, занимавший, быть может, восьмушку круга поперечного сечения корабля, в отсек с задраенным люком в рост человечка на узком конце. На полу — одеяла размером с вязаный коврик, на подвесном стеллаже — полулитровые емкости с водой. Пара маленьких подушек (в старину такие выдавали авиапассажирам на дальних рейсах).

Гулкие удары снаружи.

Дрожь корабля.

Дубль-Ильва сидела спиной к голой стене, подтянув колени к подбородку, и не сводила с меня темных глаз. Один взгляд, и во мне заклокотала усталая злость на себя. Быть самцом гомо сапиенс, пусть и превращенным в бессмертного распроящера, докучно и смешно еще и потому, что при наличии соответствующих раздражителей думать ни о чем другом нельзя. Вдобавок я в очередной раз заметил, что клон читает мои мысли, как открытую книгу.

Снизу донесся басистый рокот. За ним последовали миг тишины, далекий надсадный вой, мелкая вибрация палубы; в недрах под нами что-то коротко и гулко грохнуло, корабль качнулся, будто хотел опрокинуться, и в иллюминаторах воздвиглось ослепительное сине-фиолетовое сияние.