Журнал «Если» - «Если», 2011 № 01

— В вашем тексте фигурируют особые, московские люди…

— Верно, здесь несколько «подводных» слоев. Я наблюдаю за тем, как в течение года меняется Александр Пушкин. 1825-й — первый год сиденья в михайловской ссылке. Пушкин наедине с собой — это вынужденная, тяжкая праздность. Он меняется совершенно, меняется его слово, происходит его своеобразная авторская революция. «Московская» революция. Пушкин пишет «Бориса Годунова» и с ним возвращается в Москву. Точно по календарю, на Покров, он заканчивает работу, хлопает в ладоши — и происходит чудо: круглый 1825 год оказывается для него колесом, которое в итоге вывозит его из ссылки.

Еще один слой, или виток, этой «круглой» книги — рассказ о Льве Толстом, о том, как устроен его главный роман «Война и мир». Если приглядеться внимательно, этот роман оборачивается большим календарем, в котором все главные события происходят по праздникам. И это неслучайно: Толстой был очень внимательным наблюдателем календаря, исследователем и «механиком» времени. Он был «многоэтажным» человеком, простым и сложным одновременно. Разноверующим, разнодумающим, открытым и вместе с тем очень скрытным. Композиции своих книг он составлял тайно, и это очень занятные, красивые и как будто совсем не толстовские построения. Он был московским человеком, притом что на словах часто ругал Москву, выставлял ее «адом» и ставил ей в пример деревенский, усадебный «рай». Но на самом деле он всегда с любовью и ревностью следил за Москвой и неслучайно главный свой роман «Война и мир» посвятил ей — ее трагедии и жертве 1812 года. Тут появляется много непривычных поворотов и ракурсов, но об этом нужно рассказывать подробно. Собственно, об этом вся книга — о московском размышлении, времяпрепровождении и времяустроении. «Роман года».

— Вы даже вводите такое понятие: пространство времени.

— Москва существует в пространстве времени. Ее пространство физическое не очень интересует, архитектура в ней — не самое главное. Главное — взаимосвязь событий, их оформление, которое в первую очередь идет через календарь и логично и красиво выстроенный круг праздников. То есть вы как будто идете по коридору вокруг большого круглого зала. Вы должны идти только по коридору, анфиладой, из двери в дверь, но вы всегда можете выглянуть в общий зал, во все помещение календаря, увидеть еще пять-шесть праздников, связанных с этим. Этот зал и есть пространство времени. В этом зале и живет Москва, это ее любимое помещение, а архитектура — видимость. Для нее нужно какое-то внутреннее убеждение. Большевики не выходили из этого пространства, они все перевернули наоборот, но цепочка осталась та же: просто свет включили в другом месте — и Пасха переехала на ноябрь.

— Москва в вашей книге названа машиной времени.

— Если существует определенный, узаконенный распорядок, то, когда мы празднуем, то есть на свободе от всякого занятия размышляем, а не просто веселимся, тогда рисуется либо пустота вокруг нас, либо открывается время. Москва, выдумывая праздники, выдумывает время. Она производит большее время в головах своих жителей, награждая их этим. Сознавая большее пространство, человек становится не просто времяпроводящим, но времяпроизводящим существом.

— Значит, речь не идет о перемещении в какое-то время?

— Перемещение происходит. Ведь празднование христианского цикла — это перенесение в 33-й год от Рождества Христова. Важный и серьезный опыт соотнесения себя с евангельской матрицей. Это, конечно, путешествие во времени. Причем не литературное и не физическое. Если мы сознаем себя как некую проекцию тогдашнего события, то это — включение в сферу общего сознания, расширение сознания, вдох времени, а не механическое перемещение в какой-то год. Москва же это оформляет еще дополнительно и дополнительно, она как-то наворачивает эти круги. Хотя Москва с тем же удовольствием уничтожает время, снося памятники, вычеркивая из своей истории каких-то людей, а затем восстанавливая их. В общем, она постоянно работает со временем… А сейчас она просто торгует, заведя глаза под лоб и совершенно не думая о завтрашнем дне. Сегодняшнее состояние Москвы — это опасное выпадение из большего времени, утилитарная сосредоточенность на сиюминутных вопросах. За 20 лет многое разрушено. Это не материальные памятники, а памятники памяти.

— Ваш рассказ очень графичен. Да и в книге многие мысли «поверяются геометрией» — чертежи, схемы. Вы даже вывели формулу: рисунок = текст. Иллюстрирование фантастики также укладывается в этот алгоритм?

— У вас мне не нужно выдумывать какую-то картину мира, я детским образом читаю и с великим удовольствием рисую. Хотя не все так просто: это тоже важное действие — обобщение материала. Но здесь нет таких наворотов, о которых мы сейчас говорили. Я бы линии не провел, если бы задумался, что она означает, а она означает, ведь рисование — это очень сложное кодирование информации. Но в конкретном рисовании я эту рефлексию стараюсь отключить, потому что иначе не будет сделано ничего.

В фантастике я нахожу некое равенство. Художник — фантазер, а иллюстрация — это еще один текст. Есть иллюстративное рисование: вы что-то рассказываете своим рисунком. И поэтому мне очень хорошо и спокойно, когда я читаю чью-то фантастику и начинаю рядом наводить свою. Мы одинаковы, здесь есть равновесие. Надеюсь, ваши читатели мои картинки тоже читают.

Беседу вела Елена БОСОВСКАЯ

Миллионы людей во всем мире наслышаны о главном персонаже этого писателя, которому в январе нынешнего года исполнилось бы 105 лет, — непобедимом воине-варваре Конане. Редкое везение для всякого пишущего. А не повезло литературному отцу Конана из-за этого же «дитяти». Потому что лишь малая часть из миллионов, увлеченных Конаном, в действительности прочла хотя бы строчку, написанную самим автором. История в современной масс-культуре, увы, не новая и даже не парадоксальная.

Если бы не слава предшественника — создателя Тарзана и Джона Картера Марсианского, быть бы Говарду [28] Правильнее, конечно, Хоуард, но со сложившейся традицией сражаться уже бессмысленно. (Прим. авт.) неоспоримым зачинателем героической фэнтези в американской литературе! Впрочем, и так Говарда знают миллионы, а сотворенный им образ Конана задал своего рода канон (прошу прощения за невольный каламбур) для целого субжанра фантастической литературы.

Все, сочиненное писателем до войны, было в последние десятилетия XX века переиздано и даже пользовалось успехом. И все же не сравнимым с тем, что выпал на долю целой команды разработчиков «золотой жилы» — самозваных «подражателей» и «дополнителей», без зазрения совести настрогавших почти вдвое больше того, что оставил после себя Говард.