Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

Шмель проводил его взглядом. Потом посмотрел на оставшиеся кувшины. Что внутри? В напитке, доставшемся Лопуху, было изречение о дорогах. Цвет — тыквенный, скорее всего от цветка власяники, ингредиента, означающего «усилие», «преодоление». А вот полностью прозрачный напиток Заплата, скорее всего, содержал отрицание, потому что частица «не», как правило, отбивает цвет жидкости…

— Так-то вы их учите, — громко сказала женщина в толпе, и Шмель вздрогнул. — Балбесами выставляете, все-то вам не так. Нарочно, что ли?

Учитель, не обращая внимания на выкрики из толпы, кивнул Плюшке:

— Выбирай.

Тот выбрал быстро. Шмыгнул носом, горестно покачал головой, разглядывая бледно-зеленое содержимое стакана:

— Учитель, я, наверное, и не пойму ничего. Язык обжег, нюх потерял…

Не такой безнадежный, как Лопух, и не такой малодушный, как Заплат, Плюшка пришел сюда, чтобы учиться дальше. Его причитания были фальшивы. Он играл на публику, заранее готовясь сказать: я мог бы в сто раз лучше, вот только язык… Он сделал все по науке: и ладонью провел над стаканом, и принюхался справа налево, а не наоборот, и жидкость потрогал сперва кончиком языка, затем взял на губы и потом только набрал полный рот.

— Дерево не бегает, а стоит, — сказал уверенно.

— Какое дерево?

— Елка…. Или ясень. Ясень стоит и не убегает.

— Попробуй снова, — устало велел учитель.

Плюшка напрягся:

— Это из-за того, что я запаха не чую…

Он чихнул, чтобы все видели, как он простужен, и снова отхлебнул из стакана. Сморщил лицо, как от кислого:

— Ясень… находится неподалеку.

— Будто нет у тебя ни чутья, ни вкуса, — учитель мрачнел на глазах. — Сказано: «Ясень — не заяц, от топора не убежит!». Что ты мне плетешь, я-то на тебя надеялся!

— Это из-за того, что я…

— Тихо! Постой пока… Вы двое, выбирайте!

Двенадцатилетние близнецы Окра и Бык одно время ходили в любимцах учителя — языки у них были на диво чувствительные. Правда, в последние месяцы мастер охладел к ним, потому что мальчишки увиливали от скучной и трудной учебы, как могли. Сейчас, нарушая правила, учитель налил им в два стакана из одной бутыли. Жидкость была прозрачной.

— Собака, — первым сказал Окра.

— Собака, — эхом откликнулся Бык.

— Что — собака? — у мастера раздувались ноздри.

— Не зови собаку, покусает, — без тени сомнения выпалил Окра.

— Не зови чужую собаку, — подоспел Бык. — Покусает до крови!

— Врать вы мастера, — учитель оглядел обоих с презрением. — В послании сказано: «Не называй собаку овцой, а свинью — коровой». Идите домой оба, видеть вас не могу… Ты! — он обернулся к Шмелю так резко, что тот подпрыгнул. — Будешь пробовать, еще позорить меня? Или домой вернешься?

Толпа вокруг шумела все определеннее:

— Дети в чем виноваты?

— Что же ты за учитель такой!

— Боишься, что ученик тебя за пояс заткнет? Потому и не учишь?

— Цену себе набиваешь? Некрасиво!

Многие, поднимая свой голос, нарочно оборачивались к креслу, где бесстрастно восседал Глаза-и-Уши: погляди, мол, донеси до князя, что за безобразие творит здесь мастер-языковед.

Шум, в котором все яснее проступала злость, здорово мешал Шмелю, когда он принял в дрожащие руки стакан с кроваво-красной жидкостью.

Первое — запах. Пусть заполнит тебя изнутри. Ты все равно ничего не поймешь, зато настроишься на нужный лад… Никогда не говори, на что похож запах. Не сравнивай ни с едой, ни с цветком, ни с глиной, ни с выгребной ямой. Отпусти свой разум. Просто почувствуй.

Зачесались ноздри. Запах был такой тонкий, что Шмель перестал его ощущать уже через несколько секунд.

Теперь вкус. Четыре направления смысла: соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время.

И такты послевкусия, потому что настоящий вкус всегда разворачивается, всегда течет.

Здесь четыре связанных понятия, всего четыре. Дом. Помощь. Что еще? Дом…

Он вдруг вспомнил отцовский трактир. Порог в четыре высоких ступени. Две трубы двух печей — Ящерки и Царицы. В тех краях, откуда родом мать, печам всегда дают имена. На перевале печи топятся почти круглый год, и запасать топливо надо от весны до весны…

Нет, печи ни при чем. И дым тоже. Стены… Дом… Отец стоит посреди двора, уперши руки в бока…

— Стены дома… — начал он неожиданно тонким голосом.

Учитель поднял брови.

— Стены дома… укрепляют… хозяина.

— Стены дома поддерживают хозяина, — с некоторым удивлением сказал учитель. — Ну что же, близко. Постой пока. Рот прополощи чистой водой… Хвощ, теперь ты!

Стократ отдыхал на бревне, приспособленном под скамейку, и глядел издали на странный экзамен. Дочь хозяина местной таверны сидела с ним плечом к плечу — ближе, чем позволяли приличия.

— Учеников испытывает прилюдно. Так положено. В прошлый раз, два года назад, всех разогнал, никого не стал учить дальше.

— А почему? — Стократ потянулся. Большая бабочка села на голенище его сапога и повела крыльями цвета листвы.

— Бездарные, мол, — дочь хозяина пожала плечами. — По-моему, правильно люди говорят: хочет один остаться со своим искусством. Цену набивает.

На помосте парнишка с нечесаными светлыми волосами отхлебнул из кувшина и теперь хмурился, катая во рту жидкость, мычал и выкатывал глаза, будто пытаясь что-то вспомнить.

— Странное искусство, — сказал Стократ. — Зачем?

— Не знаешь? — дочь хозяина глубоко вдохнула и пододвинулась еще ближе. — Так лесовики же. У нас с лесовиками дела. А они слепые и не говорят.

— Совсем?

— Да ты сам посмотри! Пойди к заставе, и… — дочь хозяина вдруг запнулась. — Хотя лучше не надо, они чужих не любят. Но вот если лес рубить, надо сперва с ними договориться. А они не пишут ни на бумаге, ни на камне, только вкус и понимают. Вот наш мастер им складывает обращение от князя, вежливо, чин чином: позвольте мол, добрые соседи, ваш лес порубить, а мы вам за это заплатим. Дозорные им несут обращение в серебряном кувшине, а они нам присылают ответ в глиняном, и там указано, где рубить, сколько и что они хотят взамен…

— И ваш мастер все это понимает по вкусу питья?

— А как же, — дочь хозяина вздохнула. — Он у нас первый человек, можно сказать. Дом у него лучший. Князь уже который год его учтиво просит: ну подготовь ты наследника, дядя, лесовики-то нашему письму не научатся, они слепые и не говорят… А надавить на него как следует не решается. Потому как незаменимый человек наш мастер, чего уж там.

Стократ снова посмотрел на помост. Мастер не производил впечатления особенного умельца, походил скорее на лавочника с лицом заурядным и одутловатым. Одет был добротно, но без изящества, кричал на мальчишек без любви — видно было, что к учительству он не имеет ни малейшего призвания. Один за другим отвергнутые ученики спускались с помоста; наконец остались двое: тощий бледный мальчик с каштановыми волосами и плотный, круглый, похожий на речную рыбу подросток. Первый все время молчал, нервно поводя ноздрями. Второй ныл и жаловался на простуду, обожженный язык и снова на простуду.