Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

Мастер, обернувшись спиной к толпе, глядел почему-то с ненавистью. Бросил взгляд на Шмеля… Перевел на Плюшку…

Круглые Плюшкины глаза мигнули и вдруг обрели смысл. Он проглотил все, что было у него во рту, дернулась шея.

Шмель тоже проглотил. Вкуса не было. Пустота.

— Ну? — мастер обошел вокруг стола, снова повернувшись к толпе лицом. — Ты?

Он глядел на Шмеля. Тому оставалось только нервно облизывать губы.

— Что, язык проглотил?

— Там ничего не было, — прошептал Шмель.

— То есть ты ничего не понял? — мастер возвысил голос. — Ай-яй, я-то на тебя рассчитывал… А ты, Плюшка?

— Дырявая лодка далеко не уплывет, — быстро проговорил остроносый, с его губ полетели брызги. — У меня насморк, вообще-то…

Толпа обрадованно загудела. Мастер молчал — долго, целое мгновение, и Плюшка под его взглядом заметно побледнел.

— Дырявая лодка не уплывет, — сказал наконец мастер, и Шмель не понял, огорчен тот или обрадован. — Ну, что же… последнее испытание ты провалил, Шмель. Плюшка будет учиться. Его беру к себе в ученики.

В толпе засмеялись и захлопали.

— Ну, наконец-то!

— Наш-то, наш-то!

— Вот это дело!

Глаза-и-Уши поднялся с кресла и ушел сквозь толпу, не оглядываясь. Плюшка стоял на краю помоста, желая слушать и слушать эти хлопки, эти крики. Лицо у него горело, руки вцепились в подол расстегнутой суконной курточки: в мечтах он уже был мастером, князем, властителем мира; на кончике острого носа подрагивала маленькая капля.

Шмель спустился по лесенке — боком, как все неудачники. Он мог поклясться под присягой, что из последнего флакона учитель налил ему чистейшую, невиннейшую воду.

Почему?

Восемь месяцев он жил одной учебой. Не пил ничего, кроме воды, и ел только кашу без масла с вареными овощами. Он вылизывал каменные таблички с соляными картинками, чтобы придать языку чувствительность и гибкость. Он не расставался с ожерельем из смоляных шариков — каждый шарик со своим смыслом, Шмель менял их, когда твердо заучивал вкус. Он был готов к испытанию лучше всех, хотя все учились дольше — и что теперь?

Он представил, как вернется на перевал и скажет родителям, что провалил испытание. Тряхнул головой, пытаясь вытрясти эту картину. Нет, его не убьют. И дело не в позоре. Просто вдруг пошла прахом вся Шмелева жизнь.

Люди расходились, болтая, кто-то громко ссорился. Шмель стоял, механически переступая с ноги на ногу, как прежде Лопух. С тем все ясно — женится и заживет припеваючи. Хвощ станет сплавщиком, Заплат — плотником, близнецов отец выпорет… а им-то что. Они давно хотели бросить «эту ерунду». Плюшка вернется к мастеру и станет учиться, вот прямо завтра с утра начнется новый урок…

Он вдруг поднял голову, будто его окликнули. На оструганном бревне сидели Тина, дочь хозяина таверны, и незнакомец, которого Шмель мельком видел еще вчера, — длинный, в высоких сапогах, с мечом у пояса. Оба глядели прямо на него.

— Ерунда какая-то, — сочувственно сказала Тина. — То говорит: Шмель остается, то — наоборот… Ты нос-то не вешай, отец мой к тебе привык, на улицу не выгонит. Хочешь, так и вовсе у нас оставайся.

— Спасибо, — Шмель поглядел на свои пыльные башмаки. — Я пойду.

— Куда пойдешь? — Тина решительно поднялась с бревна. — Если на перевал, так это утром надо выходить, до рассвета, а то как застанет ночь в горах… Иди сейчас в таверну, расскажи все моему отцу, пусть тебя накормит! А то из штанов вываливаешься… — она обернулась к своему соседу. — Исхудал за это время — ужас! Ест, как тень, и работает, правда, так же… А куда ему работать, если учится целый день?

Шмель опустил голову ниже и, не глядя и не слушая, зашагал прочь по улице.

Легко сдался, подумал Стократ. Как-то слишком легко. Я в его годы полез бы, конечно, драться.

Он усмехнулся краешками губ. О да, в его годы… Сиротский приют, большие темные комнаты, столь же темные смутные мысли и кулаки, не знающие боли.

Сколько уже лет прошло, и с тех пор он никого не бил, а костяшки по-прежнему тверды как щитки…

Задумавшись, он положил ладонь на рукоять меча — и тут же убрал руку. Люди часто видят в этом жесте угрозу, и совершенно напрасно: Стократ никому не угрожал. Давно. С отрочества.

Просто сразу, без угроз, наносил удар.

— А вот лесовики, — он потянул за руку привставшую было Тину и усадил ее обратно на бревно. — Ты мне расскажи о них подробнее.

— Зачем? — она в самом деле удивилась.

— Ну как же. Я, сколько брожу, здесь в первый раз о таких услышал. А вы с ними торгуете. Мне же интересно.

— Интересно? — Кажется, она впервые задумалась, не издевается ли над ней чужеземец.

«Раньше я тоже не понимал, — подумал Стократ. — Даже когда был ребенком. Мир предлагал мне то, что можно съесть, то, что опасно, и то, с чем нужно драться. И съедобное, и опасное, и драчливое не были при этом интересны — я просто ел, просто бил или прятался, если не мог ударить. И множество людей так живет».

Он вспомнил, как впервые пришел на вершину холма с мечом на поясе, пришел после долгого ночного перехода, валясь с ног, голодный, замерзший; увидел реку внизу, и лес на горизонте, и светлеющее небо над озером — и вдруг поразился как никогда в жизни.

— Да, интересно, — сказал он Тине. — Откуда они взялись такие? Они люди?

— Да, вроде, — видно было, что Тина никогда не задумывалась о такой простой вещи. — Люди… Просто давно, тысячу лет назад… или сто лет, не знаю, в наших краях был мор. И все, кто тут жил, перемерли, а некоторые ушли в леса и спрятались. Они тоже болели, но не померли, а так… изменились. Глаза у них есть, но не видят, и рот есть, но не говорят.

— А как они ходят в лесу, на деревья не натыкаются?

— Они и бегают, и луки у них есть… Я говорю: не ходи к заставе.

— А как они друг с другом ладят, если они слепые и немые?

— Не знаю, — помолчав, призналась девушка. — Варят друг другу каши, наверное. — Она запнулась, а потом вдруг порозовела и оживилась: — Это сколько же возни, представляешь! Если на каждое слово надо кашу варить! Муж жене велит, чтобы сумку ему собрала, идет на кухню, возится, варит: положи мне, мол, хлеба, ложку, миску, соль, одеяло… А про бритву и забудет! И приходится новую кашу! А просто сказать: стой, я бритву забыл, и не додумается!

Она засмеялась.

Взмыла с голенища бабочка. Она сидела тут давно и пригрелась, а сейчас взлетела, но не от смеха Тины, а потому что на сапог упала тень. Стократ поднял глаза: рядом возвышался, держа голову чуть набок, Глаза-и-Уши, высокий мужчина с седеющей козлиной бородкой.

— Это ты чужеземец с мечом? — спросил строго.

— Совершенно очевидно, — после коротенькой паузы отозвался Стократ.

— Что?

— Разумеется, я чужеземец. А вот мой меч.