Многократор - Художник Её Высочества

Оставляя оспины, стеклянная шрапнель ударила по лбам стен, с диким треском лопнули прожектора подсветки, вспыхнул звездный мусор, шпиль воткнулся иглой в мясо неба. Конец душной ночи. Раздражает также совокупление ночного мотылька со страстной лампой над подьездом. Соски, почему-то, так чешутся.

Как гадок мавзолей! Обидно! Иметь такую совершенную кожу и быть холодней одиночества по той только причине, что вместо ласковых овальных каналов с плывущей рукой, по всем одиннадцати уступам километровой пирамиды одни прямые линии и углы, пугающие математической точностью. Но здесь, в граните университетского входа нашлась идеальная каннелюра. Сын многотрубного города маленький одночлен, упавший с музейных этажей, распустил сердце и вложил грешную ладонь в отвечающий канал. Четыре цилиндра гусенично изогнулись, сминая и разрывая чугунные решетки между ними. Черные шишки с трепещющих кольев с воем били в темноте в обездвиженные страхом стены, другие, пролетев по дуге, падали в мягкий асфальт с чмоком. Мрамор — кожа трупа. Главный труп Москвы — Дом правительства. Гадко! Вкусно как! Этот постамент колоритному Пушкину калориен. Вот он в руке деликатесный кусочек, каменная шоколадка, живое в косном, костяное в живом.

Палец мысли лежит в тяжёлых пластах молчания, ржавея железным ногтём своего вечного беспокойства.

«(не) О (не) ЧЕМ (не) Я (не) ДУМАЮ? (не) ЧТО (не) СО (н е)М N|`?Ѓ?!»

Одиночиться в публике, замолчавши концерт. Недослушав мелодии, поменяв на процент.

Не оглядывайся ты так вокруг удивленными глазами. Немудрено не узнать своего времени, если оставил обустроенную реальность и рванул в будущее в настроении, Краплака тёмного, (красное сгущённое почти до чёрного). Всего-то не надо было поздно ложиться. Его скользит внутри собственной кожи, опускает с головой под воду нарушенных соотношений, разогнанный маховик организма не в состоянии остановиться до утра. А когда, после нескольких часов забытья, снова выстреливает в мир, опять бросает на портрет, словно идет в последнюю атаку. Какое ещё вечное бытиё?! Тут бы с пассивным принципом природы — женщиной разобраться, да с алхимией цвета, да с жизнью, захватывающим умиранием. Разобраться и сгинуть, клеймённым бессрочным знаком молчания. Потому что, когда безумствуешь над портретом, длинные горла улиц уже давно удавлены темнотой, а когда забываешься в ощущении единственности, вялая жизнь внизу всё-равно отстаёт. Всё запаздывает. Половины звёзд на небе давно уже не существует, — квакнулись. Пока фотон влетит в глаз, сам объект успел обветшать, ему только в антикварный. Советские люди видят бэушное, они все, запоздалы, Только художник живёт внутри образа. Сутки за сутками, перескакивая через сутки, уходит в отрыв, подпрыгивая от пинков реальности по яйцам. Следует ли в таком случае удивляться тому, что трудно узнать мир, очертивший вокруг беглеца превентивный круг?

Геологический музей университета вобрал в себя гигантский глоток лунного света. Стеклянные стенды с минералами отблескивали дождевыми лужами. Рука случайно мазнула по старой груди подушечной лавы из Красного моря — со стены обрушилась картина, изображавшая Кавказские горы, и воткнулась углом рамы в середину стенда. Стекло вдребезги и тенденциозно хрустит под ногами. Осеребрянные луной буквы на пластинке: «Изверженные породы». Голова после войны с портретом в жерле вулкана. Каменная лава втекает в рот, открытый вопросом, наполняет опоку головы, остывает. Отлит головошар, форма неустойчивая, то есть катящаяся, значит мобильная и особенно созидательная. Художник, владеющий универсалиями, может всё! Писать картину жизни, ваять скульптуры высшего движения, чертить графику мандалы духа, придумывать хэппининги соединения противоположностей. Он не может только одного: ничего изменить, пока остались в цепи, падающей вверх, звенья.

Стало так неладно, что согнуло в дугу, локтем случайно разбил стекло стенда. Среди осколков — железокаменный метеорит с этикеткой «Брагин», в полированном спиле — каменные букашки. Отдышался и потёр раскаленный лоб ледяными спинками насекомых, прилетевших из других миров. С шипящим звуком снимаемых колготок упали шторы. Даже отсюда, из музея, слышно, как взорвалось рубиновая звезда на потолке зала Фуко. Затрещали, пошли кракелюрами четыре яшмовые колонны в кабинете ректора, украденные в свое время атеистами из храма Христа Спасителя. Картуш герба на университетской башне сначала свернул лепестки в тугие свитки, потом распустил их. Картуш сделался похожим на охотящуюся амебу, пульсирующую щупальцами. Гранитные косяки центрального входа сбросили с себя необъятную конфетку с римским кодом MCMLIII. Сама природа отвечала на лингам во всех его воплощениях. Только олухи царя небесного станут сомневаться в том, что пять пальцев на руке — это не пять членов в одном месте. Если кто думает, что утверждаемое — извращение, тогда пускай тот и докажет, что пальцы на каменной плоти — это ненастоящая эротика.

Последнее звено в цепи. Степан Андреевич Бумажный, художник, стоит посреди мастерской и режет пирамидкой абигелева кольца иллюзорную реальность вокруг себя. Самое интересное, режется замечательно. Вот одна брюшина расползлась — снаружи столичная суббота, час по-полудни, внутри — лунное бельмо циклопа, середина ночи «матери богов». Здесь мамочка — там будущее — дочь:,Папа! Я только что станцевала вторую часть в синем, «Перед тем, как упасть», Здесь — портрет, перед ним Мамай войной ходил, кисти в буграх краски, ребрами обглоданной рыбы, там — зеркало, отражающее если не его самого, то черного оратора, кричащего черносотенной массе черным: «Знаете, ублюдочное семя, какая самая большая степень свободы? Убей свою маму!» Футы-нуты! Камнем кольца вжик — следующая картинка, потом еще одна, и еще… С этого всё началось, если привередливо не выискивать различия между собственно поверхностью и её смысловыми галлюцинациями. Как в живописи порой, очень тонко. А шедевров без толстых историй не бывает.

Бес сознательного навязывал бессознательные иллюзии умозаключений:

«Всё живое! До такой степени всё, что найти бездушную материю практически невозможно.»

«Любовь — всеобщее условие. Художник — Бог, оживляющий каменных Галатей.»

«Шар — самое подвижное из всех тел, ибо касаться ему плоскости нечем.»

Быть не шаром не эстетично. Даже если представить бога шаром внутри себя, членящаяся беспорядочная плоть вокруг него безобразна. Приблизившееся к идеалу теловычитания — яйцо, но оно не совершенно, шар с флюсом далеко не шар. Неприятно быть еще чем-то кроме шара. Единственное спасение — оказаться внутри яйца и гладить поверхность символического смысла, успокаивая себя и обманывая. Перцепция — та же беспорядочная плоть вокруг. Но не думаешь об этом, когда члены ладони ласкают скорлупу яйца. Диабазовая скорлупа — счастье. Распущенное сердце не бьется, пальцы на темно-серо-пепельном — пальцы мужчины в первый раз на девичьей груди.