Многократор - Художник Её Высочества

Многих особ манила, как медведя на тухленькое, его темная комната души. Степан её не прятал и напоказ не выставлял. Но если порой по жизни проявлялось, то эффект художественный наличествовал. Степан и был художником. Один его знакомый искусствовед однажды ответил пейзажистке, плодящей кудрявые пейзажики: «Бумажный? Понимаешь, художников-то много… Но редко у кого есть настоящая страсть. У этого… окаянная. Которую он скрывает. Поёт жемчужина мужского пола только в своей раковине. Если честно между нами, за рюмочкой чая, в настоящий момент в искусстве орудует до семнадцати скрытых мега-гегемонов. Я проводил специальные исследования. Сих мазилок в силу обстоятельств никто не знает, тем не менее, они — фигуры предпоследнего уровня. За ними только Олимп. Бумажный на нём околачивается в районе макушки. Цель у него точечная — вершинка макушки. За результатом гонится, жемчужин, дающим интересную жизнь. Не за хорошей жизнью, отбирающей результат. Совершенно бессовестно одаренный молодой человек. Талант с октановостью иногда повышающейся до гениальности. Но как живописец — нерешённая проблема. Я собираюсь заняться ей после отпусков. Даже знаю, почему он вечно в тени. Любой художник, найдя стиль, будет его эксплуатировать уже до конца жизни, ради узнаваемости и казны, как художник, от которого я час назад как приехал, — рисует всю жизнь одни только подушки. Говно, но хорошо продаёт внушённым. Этот же больше двух картин на одну тему не пишет, его серия — три, уже с надрывом, скучно ему видишь ли. Прыгает с кочки на кочку. Через год он у меня будет знаменитей евреев. Нет, тебя в раскрутку не возьму. Почему? Ну ты уже по своей национальности знаменита, ха-ха.»

И художник откалывал, порой, номера. Если по мелочам вспоминать: шкодная конструкция; член упрятан, между ног зажат, одолженный по случаю, ужик, только голова наружу, женщина ластится в темноте, находит что ищет и, фу, кошмар какой..! Совместная ингаляция коньяком над тазом. Или босиком после похмелья в Хаммер-центр во время строжайшей конференции, к её секретарскому столику с девятнадцатью подсолнухами, и преклонил колено, паразит, и склонил голову. Чему удивляться, что после такого представления экономисты в своих докладах понесли чепуху. Молодая женщина, правда, потом нахлестав негодника по щекам, занималась с ним любовью с такой страстью, от которой сама пришла в изумление. Или выкрасить зубы ярко-зеленой нитрокраской, а под утро, отлюбившись, улыбнуться ей в ванной от души. Да мало ли?

Если не останавливаться внезапно, почему бы не вспомнить еще одного орла — Сальвадора Дали? Помнит история, как он отбивал у Поля Элюара, уже знаменитого к тому времени поэта, его жену, Елену Дьяконову, ставшую позже Галой, как упал к ногам богини, поразив её трепетное русское сердце. Чем поразил, чем очаровал? А вот чем. Пошел на первое свидание, вывалявшись в перьях, ароматизировав подмышки козлиным пометом. Все настоящие художники козлиным пометом сюрреализма мечены. Рвотное обывателям. Мозголомы. Богема атипичников. Штучный товар.

Позавтракать решили на нейтральной территории. От МГУ до Дворца молодежи и от её Зачатьевского переулка до того же места одинаково. Они соскочили с троллейбусов одновременно, увидели друг друга через улицу и побежали навстречу по подземному переходу. Когда целовал деву в шею, их обсмеяли балеринки, бегущие в хореографическое училище через квартал отсюда. По дороге успел купить, не проснувшуюся в бутоне, розочку, повертел ею перед личиком барышни.

— Маша — роза из Китая, Маша — ландыш голубой. Маша, как тебе не стыдно быть хорошенькой такой! — увлекая хорошенькую такую за талию. — Здесь есть тихая лёжка, вон, под нумером фюнф унд цванциг дробь айнц.

Их пристроила в себе кафеюшка с претенциозным названием «Холм шести Аполланов». Парень-грузин в белоснежной рубашке оседлал сидку орлом. Своим носом-крючком он был тоже орёлистее некуда. Услужливо слетев с утеса, с подтанцовками и улыбками девушке, принял заказ.

Степан огляделся подробнее. На стойке пивной насос с золотом по белому «Старокупеческое», панели в шоколадную мушку, витрина с подстрекающими к еде закусками, в углу — бассейн с сомнамбулически кружившимися черепашками.

— Я, Машуня, в детстве знаешь как мучился? Называл их «черепикахи». Начинал легко: «чере», потом заикался: «п-п-п» и снова «черепикахи». Посмотри туда. Какая замечательность!

На стене висела невозможная картина. В черной раме стояла черная дама с тростью. Черное пол-лица за черной вуалью. На этом веселом фоне выступало пятно её пиджачка с известковым подпылом. Рядом с дамой на столике трупным цветом уныло светлел керосиновый фонарь.

— Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.

— Народу тоже подавай искусство. Расскажи лучше, чем ты так занят? У тебя вроде даже синяки под глазами. Что-то пишешь по ночам?

Попишешь с такой дружиной, обменявшей себя на подвиг во имя науки. Степан-уклонист, в ожидании еды, припустил лучше рассказывать, как можно выковыривать из будущего картины.

— Мог бы понять абстракционизм какой-нибудь бюргер в средние века, или, еще раньше, тот безымянный гений в шкуре, расписавший пещеру в Альтамире охрой да сажей? Ясно, что нет. Так однажды буддийского ламу один миллионер-хохмач привез в Париж, конкретно поселил его в бордель. Так тот посидел, посмотрел на проституток, развеселых парвеню, ночной бедлам и выразился в том смысле, что какой ему дурной сон приснился. То же самое, если бы Рафаэлю показали «Черный квадрат на белом фоне» Малевича. Он даже не понял бы, что это картина перед ним как таковая. А если бы ему показали того же Малевича «Черный квадрат на черном фоне», он бы уж точно не смог вообразить кусок закрашенной черной краской тряпки произведением искусства ни де-факто, ни де-юре, а послал бы общество, как лама: «Приснился мне дурной сон, эдите на пиаф все от меня!» То, что мы доставшееся в наследство искусство понимаем и принимаем — понятно. А вот наоборот?! — вытаращивая глаза. Ответа ему явно не требовалось. Но что сказанное кислотно существовало в душе художника, было видно невооруженным глазом.

Маша положила ладонь на степанову пятерню, расшеперенную ершом.

— Мог бы твой гений в шкуре написать Джоконду? Нет. Мог бы Гойя написать, раньше срока «Impression»? Тоже нет. И «Герника» невозможна в семнадцатом веке.

— Да как же невозможно?! — съездил себя кулаком по скуле. — Не буду горячиться, киска, но краски-то те же! Единственно, у Пети Кантроповича она была просто глиной, а у меня из глины сделанная охра, но со всеми осложнениями: охра светлая, охра желтая, охра золотистая. Холст тот же — тряпка, кисти те же — щетина свиней. Значит, дело не в материалах. Дело в нас! — рассмеялся, поняв, что перестарался.