Многократор - Художник Её Высочества

Степан брел, упираясь взглядом в асфальт.

— Дура я полудурошная, со своими жалкими болячками! Набитая дура! Идем, я тебя обмою.

Прошли мимо вахтера, который отпрянул, учуяв смрадную струю. Наверх в мастерскую. Абигель приготовила ванну, в мгновение ока сорвала с него одежду.

— Ныряй. У тебя выпить есть что? Сейчас принесу снизу. Поваляйся пока.

Улёгся удобней головой на эмалированный борт и закрыл глаза. Опустошение. Снова вакуум в голове, будто в шаре непроницаемом. Какой-то час назад завались было всякой дряни по паре. И все на свету, на виду. Еще час назад, прямо с какой-то угрожающей арифметической точностью снова опустошение, вакуум, забыть бы его, как будущее! Еще раньше, который раз, собиралась в его мироид мелочевка суетливых вещей с их непременными связями. Куда деваться, если вещь существует материально, значит, есть и её нематериальная связь с другими вещами. Понять это просто. Возьми пучок волос и брось перед собой. Накапай по ним мёду. Припороши сверху волосами. Повтори. Накапай — присыпь. Накапай мёду, раскидай связи нематериальные. И так сто пятьдесят пять миллионов раз. Слипнется — надо дать мёду стечь. Зачем материальному продукту пропадать? Снова ждешь пока высочится из прорвы волос. Хорошо, стекло. Остался только липкий ком причинно-следственных волос. Спрашивается, что с ним делать? А делать-то с ним ничего нельзя, ибо связи без вещи не существуют. Инсценированная иллюзия, мираж. Хотя можно повторно использовать стекший мёд. Вот только если в него попадет пара-тройка волосков, — поперхнешься, зайдешься в рвотном кашле. Очень неприятно! Представить только: ком волос в глотке катается и давит войлочными боками на нежное нёбо, на мягкий язычок-молоточек. Дайте салфетку! Прекратите с вашими причинно-следственными связями! Зима ведь заканчивается не потому, что приходит весна, а потому, что она уже надоела. И так продолжается весь прихотливый день. Продолжалось. Продолжалось, но остановилось, он надеется. Или не на что надеяться? И нельзя просить великодушной пощады? Утомительный эксперимент происходит, где делят неделимое, подвергая прихотливым вибрациям. День несётся чудовищами событий в ночь и прячется там. Ночь вы плевывает из себ я день. Обществовдвижении. Люд идействуют, одержимо катят мура вьиный ком. Му равьи раз бег а ютс я. Исчез муравей — м г но вен ь е, друг ой сгинул — м г н о в е н ь е. Тик-так, ту к-тук понему. Хлесь-хлесь, тик- хл есь. Стр елк и па дают, след уяу дар ам м е т р о н о м а.

Пустота внутри непроницаемого шара часов. Слева стена металлическая, серебром заиндевевшая, справа стеклянная. Ещё напасть! Сзади догоняют стрелки часов, стремительней падающего самолета, тяжелей железнодорожных рельс. Негде спрятаться на циферблате, кроме цифры «семь». Но поздно! Догнали, перемешали всего, выдавили в темное нутро. Здесь тоже утомительно. Оси наматывают на себя. Ногти ног застряли в червячной передаче, вот-вот сорвутся с мяса от напряжения, и тело успело намотать на ось и резиново растянуть на километры. Шестерёнки размером с цирковую арену щиплются, сходясь зубьями. Да больно же! Отпустите, шестеренки!

— Щиплю его за нос, щиплю… Проснитесь больной, вам снотворное принесли.

— Заснул я, что ли?!

— Умотали сивку.

Вот вино, вот плоская коньячная бутылочка укладывающаяся в ладонь удобней пистолетной рукояти, вот бутерброд.

— В яблочко! Живот прилип к эмали ванны. Дай я тебя за это поцелую.

Он потянулся, Абигель отодвинулась.

— Кушай, кушай. Что будешь?

Степан изъявил желание сделать глоток коньяка. Ба-а-а-альшой такой хочет глоток. Миллиграммов так на сто пятьдесят пять миллионов. Соорудив такой глоток, уничтожил бутерброд и тут же почувствовал постороннюю дискомфортную ноту. Сквозь благовоние шампуни налетало зловоние. Скосился на пол, на изгаженные брюки и рубашку.

— Я их стирать не буду, в пень дырявый!

Абигель затолкала в целлофановый пакет одежду, завязала узлом горло и отфутболила этот кривой мяч к стене. Вот правильно, одобрил художник. У него еще брюки есть — праздничные. Оденет их и будет у него каждый день праздник.

Девушка встала у кресла, где лежал степанов ремень с телефоном, расстегнула пуговички на рубашке. Шёлк на груди полетел свободный, открыв ягодку соска. Рожок вспыхнул и выдал азартную трель.

— Его нет. Где он? Хорошо, объясняю. Нет в живых. Он плавает, душечка-подлизушечка, передо мной в ванне с формалином. У меня в руках нож. Сейчас я вскрою ему грудную клетку и выну сердце. Зачем? Спрошено по инерции. Через вопли обьяснять трудно. Я съем сердце. О вкусах не спорят. Кто я? Я прозектор, а это не мастерская. Какой Степан..? Здесь этих Степанов штабелями, на всех цинковых столах. Отключаю навсегда!

И дальше — короткую юбку, трусики. Забросала телефон, похоронила, только хвост ремня, змеиной шкуркой, выполз. К нему идет, в ноги встала, села в пену Афродита, ложится теперь поудобнее, отодвигая чем-то невозможно мягким его ступни.

— Абиге, можно я тебя поцелую?

— Нет. Вечером целуются, утром имя забывают.

— Чем девочка строже, тем она дороже. А щёчкой потереться?

Её пальцы под водой заскользили от ступни к колену, по бедру, дальше… Сердце вынули из груди и едят посреди прозекторской.

— Я буду любить тебя, когда захочу.

«Она будет любить когда захочет… Только кто кричал по телефону: «Мне страшно, спаси меня!»?»

— А почему ты мне звонила так расвстревожно?

Есть всё-таки предательство в природе!

— После университета я лежала в психоневрологическом.

Москвой овладел образцово-показательный летний вечер. Там, где положено упасть за горизонт солнцу, остался в четверть неба, золото с кровью, мазок небесного живописца. В зените, около вызревшей луны, перемигивались рыбьими белыми и кроличьими красными глазками заходящие на посадку самолеты. В противоположном от заката конце неба посуровело. Появились первые пушистые звезды. Художник и девушка стояли на балконе, молчали, глаза в город, оба голые.

«Где мне взять топаз? «Камень придворных» помогает снискать благосклонность вельмож и правителей. Знатный вельможа рядом. Вельможа Беневентского орешника, где черти собираются в Вальпургиеву ночь. А я — раб. Раб её, желающий благосклонности.»

— Да, я желаю твоей благосклонности!

Абигель повернулась. Степан ушел к ней за спину. Ушел, называется — убежал.

«Я трусливый рубин, бледнеющий рядом с кончиком отравленного кинжала.» Что ж в ней такого особенного-то? Взять бы, да бросить на спину парапета, высосать губы, вылизать ушные раковины, выдавить поцелуями глаза, проглотить соски, выпить из пупка Амриты спахтанной, да заставить молиться ногами верхним богам. Чтоб молилась и кричала: «О Бог мой, хватит! Я умру, если не остановишься! Только не останавливайся, пока не умру!»