Многократор - Художник Её Высочества

— Тю-тю! Вот что мыслю…

Но-но, остановил Степан, понимая, куда клонит дружок. Нечего! Им, ведь, алкоголь противопоказан категорически. Они от него пьянеют.

— Да я…

— Зарекался медведь в берлоге не пукать.

Медведь не согласен. Надо действовать смело. Надцать метров кишок, для двойной очистки совести, прочистить забродившим виноградным соком умело.

Русский человек, если уж начал, перерывов не делает и наступает до полного изнеможения. Но кто будет виноват, когда Тома вечером справедливо выскажет по этому поводу? С другой стороны, верно, если бы не Вильчевский, он до сего времени прокисал.

Степан почистил мундирки сваренные с вечера, Ивана заставил резать кружочками картофель и лук. Залили продукты оливковым маслом, посолили, поперчили. Самый советский салат! Съели.

— Пора нах хаузэ, — поднялся Вильчевский.

— Я провожу, — поднялся Степан.

По дороге, знамо, еще куда-нибудь зарулят. Около фундаментальной библиотеки бар есть такой же, там и диагностируют принципиальную разницу между исламским миром и его фундаментализмом.

Только угнездились за барной стойкой, стало ясно, что их соседи музыканты: джазист в майке с эмблемой джазового фестиваля, похоже, добирающий градусы второй день, и такой же в матину пьяный мужичок с пианиновым ртом: две белые клавиши — чёрная клавиша, две белые клавиши — снова зуба нет. Их опохмеление гармонично превратилось в пьянку. «Пианисту» хотелось общаться, но джазист погружался в пучину бессознательного, двигал бровями, как товарищ Брежнев, и только бестолково повторял: «Слышь, слышь…». Дальше его речь не развивалась. Когда хорошо пьешь, должен хорошо закусывать, иначе поплатишься на следующий день головной болью. Музыканты зря пренебрегли народной мудростью. Перед ними стояли тарелки. Откусанная сосиска джазиста валялась на полу отрезанным пальцем, сосиска другого упала ему на гульфик, напоминая тамабуку.

Художники беседовали, изредка оглядываясь на музыкальные помехи.

— Фюнфлиниен систем! Пятилинейный нотоносец — это вовсе не то же самое, что авианосец шестого американского флота. Полуэктушка, не дрыхни, брательник, окажи мне счастье, а?

Степан пил, чувствуя уколы совести. Но тут же караулившая душевная муть гасила совестливые мысли.

— Иван, пошли уже. Ты пьян.

— Меня чтобы свалить, знаешь, сколько надо алезарину вылакать? Не думай об дне варенья. Ништяк полнючий!

Вильчевский ультимативно потребовал от гарсона по сто пятьдесят.

— Ты что, обалдел такими дозами?!

— Молчи! Первый бокал пьётся за здоровье, второй — ради удовольствия, третий — ради наглости, четвертый — ради безумия. Пить будем всего два бокала ради удовольствия. Но по сто пятьдесят.

— Если бы был какой по счету против дриснявого настроения, я бы выпил.

— Так он есть! Под номером пять, — приобнимая друга. У Степана в плече хрустнуло.

— Заврался. Ты ж его не упоминал.

Он в сноске, разумеется. Но если по сто пятьдесят, да сорокаградусного, да до пятого, они лягут, сомневается Степан. Так третья и четвертая пропускаются, в чём прямой смысл, ибо на дне градус крепче. Эй, гарсон, будь лапой, плесни вон того сразу по сто пятьдесят. Не мелочись! Бармен почесал в затылке, нет у них таких рюмок под крепкие напитки. Вильчевский показал на бокалы для коктейлей, лей, давай, виночерпий!

— А я ведь другую версию вспомнил. Первая чаша принадлежит дружбе, вторая — веселью, третья — наслаждению, а четвертая, действительно, — безумию.

— Здорово! Мы тогда твою версию третьей саданем, раз за наслаждение.

— Но четвертую все-таки не выпьем? — смеётся Степан.

Заговор! Что они сговорились, что ли, заканчивать на четвертой?

— Эх, Ваня, никогда ты не слушался классиков. А классики, между прочим, говорят: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа.»

— Кто это сказал?

— Вальтер Скотт.

— Вот именно. Пьянство, корефан, несовместимо с молоком. Эка, величие духа! Я итак великодушный, хоть и выпить не дурак. Одно другому не мешает.

— Великан ты душный.

— Зато твой классик — Скот! Хоть и Вальтер. Эй, любезный, плескай по двести пломбиру. Запломбируем дырки.

— Хватит, давай до дому. Мне неудобно будет перед Томой.

На что Вильчевский, навалившись на него горой, душевно отвечал:

— Если я решу утопиться, не ищите меня внизу по течению, — поклевал пальцем в степанову грудь. — Ищите меня выше. Я — сибиряк!

Грохнул ладонью по стойке так, что подбежал бармен и полюбопытствовал: в порядке ли у них? Иван показал большой палец, во! лучше всех. И насупив чело, молвил:

— Скажи, любезнейший, честно: похож я на сибиряка? Видна во мне удаль молодецкая?

Бармен пришипился, поправил бабочку и ответил:

— Полагаю, Карфаген должен быть разрушен. Я имею в виду: пить до победы.

Вильчевский привстал с барного пуфика:

— Не понял мысль! — грозно.

Степан махнул рукой бармену: не обращай внимания, рассчитался и решительно потянул друга к выходу. В спину им ударила возвышенно-экстатическая радость агонизирующего музыканта.

— Ах, Полуэктушка, полный ты каданс! Ганшлюс и целотонная гамма. Если б не худрук, кандидат орально-мандальных наук, ни за что не ушел из ансамбля. Жертва пьяного зачатья! Ты меня уважаешь, саксофон?!

— Что он там выражался… про Калифорнию?

— Про Карфаген он выражался. Ты что, не знал? Один сенатор к римлянам всегда, когда трёп в сенате заканчивал, в смысле: любое дело надо доводить до конца. Известная фишка.

— Всё равно я ему бланш бы навесил. К чему бармену знание истории? Это извращение.

Добрались до стоянки такси. Вильчевский сурово потребовал в девятнадцать ноль ноль быть на дне рождения. Если друган не приедет, тогда бланш достанется не бармену, а ему. Понятно ли сказано? Да по дороге ещё роз Томе подкупит, гости разойдутся (хитрое подмиргивание),

«Сырую Дашу», естественно, замастырят.

Такси нырнуло в уличную мешанину, а Степан двинулся в мастерскую. Но через сотню метров плюхнулся на бордюру. «Что же я хочу? Полдольки лимона я хочу.» Взгляд остановился на магазине за дорогой. Встал и двинулся к нему. Друг его спас, и уехал. А вакуум остался. Но на то он и вакуум: жадное ничто со свойствами пылесоса. Зазеваешься — будет снова доверху, пустого места не останется.

Значит надо купить красивое яблоко.

За кассой сидела печальная девушка, отбивала чеки, но смотрела в себя, делая работу автоматически. Плохо было птице в её стеклянной клетке с клацающим на всех кассовым аппаратом. Не одного его, значит, подташнивает. Выбрал яблоко с этикеточкой, показывающей, что яблоко уродилось под страстным испанским солнцем, заплатил и положил фрукт перед кассиршей.

— Вам.