Многократор - Художник Её Высочества

Бумажный парился: mineralbad,Leuze, Am Leuzebad 2–6 · 70190 Stuttgart Fax (07 11) 216 — 78 93 Stadtbahn U1, U2, U14,

No??

Проснулся. Очнулся.

А я есть на самом деле?

В черепушке апоплексический музон взмяукивает. То ли гармошками швыряются, то ли кошек давят танками. Танки ещё постреливают по пороховым складам. Да-дах! жахнуло в очередной раз так, что глаза чуть не повылетали птичками из скворечника. Во рту металлический вкус, будто по дороге домой лизал трамвайные рельсы. Руки, трепещут, как у персонажей женских романов:,Она почувствовала на себе прикосновение его трепещущих рук., Желудок лихотит, язык переперчённый, щёки раздавленны, башка вроде грецкого орешка по которому некто долбит кирпичом, чтобы достать содержимое.

Со стороны макушки появилось абигеливо перевёрнутое лицо:

— Сильные бесы делают из человеческих тел квартиры.

Надо же, даже хватает сил прохрипеть:

— Им тоже где-то надо жить.

Что за серийные пьянки?! Нервы нервами, но к чему шары наливать? Каждый день могут быть магнитные бури, и что теперь, всему человечеству плашмя лежать? Нет, пора кончать с этим безобразием! И немедленно!

— Слабые бесы только сдавливают живот и доводят до изнеможения. У тебя какие бесы? Потерпи, я выгоню.

«Оборони всякого крещёного от этого» Но вслух говорить не стал. И не крещёный он, и знахаря растраивать лишний раз не стоит. Тропинка горная, где люди соперничают — узка. Отступить на ней на шаг, — значит дать на шаг больше простора. Жёлтая раса права.

Встал. Где одежда? Где, повседневной носки, голова и тело? Где спокойная жизнь? Одежда-то вот. Остальное собаки сьели, на живодёрню бы их за это.

— Ходит по лесу маньяк, вероломный, как коньяк. Наше вам с кисточкой.

В дверях — духовный младенец Бадя-Форшмак, на плече хозяйственная сумка.

— Вывел на прогулку шкрайбалы, — потопал видавшими виды кроссовками. — Да дай, думаю, зайду к душевному мужчине на секунду дань уважения отдам, — его со значением перекосило. — А вижу, душевный мужчина из-под мухи только вылез. Пивка для рывка не желаешь?

О чём он только что праведно размышлял? О серийных пьянках? Вот умная голова! Неразумная же трепещущая рука уже тянулась к банке с пивом. Пшик, и цилиндр в устье умной головы. Наш девиз: буль-буль и вниз!

Абигель бросила:

— Надумаешь — приходи, — и ушла на балкон, где заподпрыгивал чёрный мячик с дауменом.

— Бадьян, о мудрый и достойный мужчина, будь благословен твой приход. Ты меня спас.

— Нет базара. Подстроил я тебе настроение? Угадал?

Угадал так угадал, слов нет. Это так же верно, как то, что русские не любят умирать своей смертью.

— Голова не болит больше?

— Если голова болит — значить она есть!

В дверях ещё один дружбан, в руке мятая шляпка.

— Бонжур, препочтенный Степан Андреевич. Я всегда утверждал, что художники имеют особенную, поперечно-волокнистой структуры анатомию, отличную от нас смертных, строения продольно-волокнистого.

— Опохмеляются оне как смертные, — подколол Форшмак. — Еще пивка шедеврально?

Степан отрицательно мотнул головой. Голова на мотание не отозвалась ноющей болью, как пару минут назад. Хотя бы по этой причине нет необходимости спускать с лестницы шаромыжников. Наоборот: низкий поклон им от жертвы Бааль-Зебуба. Само собой, благодарите хирурга до операции, потом, возможно, будет поздно.

— Неужели наш художник принес жертву Бахусу? Ай-ай-ай!

— Слетел с катушек, — охотно подтвердил Форшмак. — Оттянуть мне три раза по семерику.

— Выгоню, — предупредил распоясавшихся гостей.

Бадьян нагло вытаскивал на стол пиво. Инспектор же закатил глаза и, как говорит театральный критик о драматическом языке актеров, ломал себе руки.

— У меня большая неприятность, Степан Андреевич. Меня ведь с работы выгнали, подлецы! — доломал руки, вытащил из подмышки бутылку. — Предлагаю примирительно-третейский вариант. Пусть это стоит на столе натюрмортом, — ладонь на выпуклости бутылки легла так нежно, что мужская трепещущая рука из женских романов, по сравнению с этим, хватает женскую грудь просто топорно-хамски. — А уж вопрос, пить в помышлении сердца или оставить в том же виде, разрешится сам собой. Зачем подталкивать, если само катится.

— Я не могу. Жду важного звонка.

Художнику стало стыдно уже между первым и вторым предложением. То же самое вчера он говорил Вильчевскому. И что в результате? А в результате мусье Бумажный пропустил 50гр. для аппетита, так что в финале не знал каким местом поворачиваться к унитазу, филосовствуя: мужское начало — передом, женское — задом, обоеполый идеальный гермафродит Платона — боком. Т. е. наклюкался, нализался, налимонился, нахлебался, надулся, нагрузился, нарезался, налакался, назюзился, натяпался, набрался, упился, как свинтус. Тоже самое, что заложить за воротник или галстук, быть подшофе, или устаревшее, еле можаху. В общем, был пьян, как сапожник. Наверняка, не последняя венчающая характеристика из вышеперечисленных. Вряд ли сапожник после массированного заливания за галстук, что тоже под вопросом, способен заниматься еще философией. Художник смог. И ему было стыдно. Если не стыдно, по крайней мере стыдновато.

— Что ж, жизнь каждый раскрашивает в свою краску, — подошёл к портрету Головатый. — Как вы думаете, друзья мои?

— Покупка попутного ветра — выгодная сделка.

— Браво, Бадиан! Следует удивлять людей. В таком случае я тоже произнесу что-нибудь противоположное своему естеству, — ссупил брови, руку вперед. Вот-вот раздастся знаменитое «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!» — Мы вмазали! По стопарю. И тронулись на бал. Где Зорик сдал на блат бармицу, красючку Зойку, м-м, ну эту… свинячью птицу, хэ-хэ лажанул. Короче, редко в какой зоне северика есть воровское благо и паханы с кодлой. Здесь мотают срок в большаке шобла и шелупень, быки-рогомеры, бакланы, мохнорылые, беспределы-анархисты, гуливаны из ершей, мокрушники, большие делаши, зачуханные фраера, петушня и вольтанутые. Уф!

Форшмак с уважением посмотрел на Головатого. Пальцы веером, сопли пузырем, на зубах наколки.

— А вы, извентиляюсь, где сидели?

Экс-инспектор глянув тузом, небрежно признался в том, что вообще-то он — искусствовед.

«Брехун ты первоклассный.» Впрочем, даже если лежит его благоверная на Троекуровском кладбище в шоколадной мумии, поди проверь. Два мужа наружу, один в сундуке, четвёртый нам тут врёт, как газета, не краснеет.

— Кто кофе будет?

Головатый согласился.

— С коньячком можно-с. Коньяк сегодня ха-ха, кофе завтра.

Форшмак перевел взгляд с коньяка на свои банки.

— А я пиво буду.

— Перестань. Телишь-мелешь, жопу паришь, дуру гонишь.

Бадьян снова с уважением посмотрел на Головатого.

— Уже познакомились. Пьем моё и Вася не чешись.