Максим Кононенко - Сумерки

4

Ночь была тиха и непроглядна сквозь грязное стекло. Вагон давно уже спал, приняв необходимые подушные дозы и рассказав все истории. Он стоял в шатком тамбуре, растворяясь в таком родном любому из нас с детства стуке жедезнодорожных колес, приникнув лицом к мутному окну, он смотрел на пролетающие елки, он курил, он помнил. Он помнил о своем одиночестве, он помнил о той, что была с ним еще так недавно, мама, почему, почему я стою вот здесь, курю, смотрю на елки, дышу, пью, живу, а она лежит там, в холодной глубине Хованского кладбища, лежит даже не целиком, почему, кто, зачем, мама? Что я сделал не так? Она, наверно, любила меня, да, я идиот, я никогда никого не любил, но она все равно была так нужна мне, я привык к ней. Я так привык к ней. Когда я исчезал на неделю (что я делал в эти недели?), я совсем не звонил ей она тоже не звонила мне, она не занималась ерундой, но когда через неделю я приползал в свою грязную конуру, не соображая уже ничего, она появлялась тут как тут, она чувствовала это, она знала, когда я приползу, она поила меня горячим молоком с медом, она прикладывала палец к моим губам, когда я хотел сказать какую-нибудь глупость. Она шла со мной в престранные мои гости только тогда, когда я звал ее, но никогда, мама, никогда она не отказывала мне ни в чем, даже если выходить надо было немедленно, а ты знаешь, мама, как это трудно для женщины выйти немедленно. Мама, я склонен думать, что ни друзья ее, ни родители не знали обо мне ничего. Они даже не знали о моем существовании, ее друзья, о, у нее было много друзей, она была красива и умна, мама, почему я здесь, а она там? Почему я сейчас еду один? Почему не с ней?

Это неправильно, мама, я так волнуюсь... Как тогда было, мама, мы шли в шумные и бестолковые гости, пили, орали, пели, курили траву, дрались, а потом она уводила меня, не сказав ни слова в упрек, тихо, мама, она верила мне. А потом она отдавалась мне, отдавалась везде, где есть место для двух тел: в подъезде, на лавке, в ванной, в кабине старого вагона метро на Киевской линии, везде, мама, везде, где я хотел.

А она хотела, по всей видимости, всегда. Она привозила меня домой, она готовила мне завтрак, да, я сволочь, я идиот, я не ценил этого тогда.

Я никогда не знал ее адрес. Когда я снова исчез на неделю, а потом приполз, она вдруг не пришла. Я ждал, я никогда раньше не ждал, она приходила сама, вы ведь знаете, ни к чему ждать, когда она приходит сама. Она не пришла. Я перевернул всю свою конуру, я перерыл в доме все - и нашел ее телефон. Позвонил. Зачем я ей позвонил? Неужели, не пережил бы своей болезни без нее, неужели, не выжил бы? Но я позвонил.

Мне сказали, что ее нет, что ее нет навсегда, а кто я вообще такой, так, знакомый, а как меня зовут, да не имеет значения, если она вдруг появится, пусть позвонит по такому-то номеру, нет, мы думаем, что она вряд ли сможет позвонить. Зачем я делал все это? Зачем я оставил им свой телефон, зачем, мама? Она все равно не позвонила. Зато на следующий день явился ко мне человек, рожа пропитая, руки трясутся, глаза недобрые. И надо бы мне не впускать его в дом, надо бы притвориться спящим и пьяным, или еще чего, но я впустил. Он уселся прямо на кухне, извините, у меня не прибрано, еще бы, у меня никогда в жизни не было прибрано, и не снимая пальто спросил, кто я такой и чем занимаюсь. Ты же знаешь, мама, это как раз и есть те вопросы, на которые я не знаю ответов, но он, этот ханыга с недобрыми глазами, задал именно их. И я не ответил. Я так ему и сказал: я не знаю, кто я такой и чем занимаюсь. Знаю только, что в сумерках я - отважный разведчик, супершпион и безжалостный неуловимый убийца нехороший. Он как это услышал - зажег свои глаза хищным, тигриным таким, мама, огнем, привстал, да как закричит на всю кухню: А ПРОЙДЕМТЕ-КА, ГРАЖДАНИН, СО МНОЙ! Схватил меня за руку и давай тащить. Я, конечно, извинился, мама, я вел себя достойно, и объяснил ему, что я не могу вот так взять сейчас и уйти, потому что может позвонить она, а меня не будет, хотя это именно я просил позвонить, и это будет нехорошо. А он набрал воздуха внутрь и закричал, закричал еще громче, чем даже Айседор Степанович из тридцать восьмой квартиры кричит во время футбола: НЕ ПОЗВОНИТ ОНА, НЕ МОЖЕТ ОНА ТЕБЕ ПОЗВОНИТЬ, ОНА МЕРТВА, МЕРТВА, КАК НЕ ЗНАЮ, КТО! Нет, мама, я решительно отказался верить этому человеку. Я сказал ему, что если он не может сказать мне, как кто, то у меня нет никаких оснований верить ему. Я сказал ему, что если из нас кто и умер, так это я, и причем после смерти попал прямо в преисподнюю, где сейчас и беседую понятно с кем: смотрите, смотрите, ведь у вас глаза желтые! А она живее всех живых! И я начал бороться. И я боролся. Я боролся, мама, но интоксикация взяла свое, воля к сопротивлению была сломлена, меня усадили в машину-козел и увезли в казематы. В катакомбах мне дали сигарету и опять начали спрашивать, кто я такой и чем занимаюсь. Мама, мне кажется, они просто издевались. Я опять сказал им, что не знаю. Я объяснял им, что не могу здесь долго рассиживать, что она в любой момент может позвонить мне домой, вообще-то раньше я думал, что телефонов в аду нет, но вот на столе у вас, вижу, есть. А они наперебой кричали, что им надо меня допросить как свидетеля (чего?), что для этого им надо вести дырокол, а дырокол они вести не могут, потому что я не говорю, кто такой, и чем занимаюсь. Ну как я могу сказать, если не знаю? Дайте посмотреть ваш дырокол. Так, Ф.И.О., ниже - Год рождения, еще ниже - Род занятий (м./ж.). Я взял ручку и написал все, как есть, мама, они сначала было обрадовались и успокоились, а потом вдруг опять разозлились и начали кричать: ЧТО ТЫ ТУТ НАПИСАЛ, ИДИОТ? (да, я идиот, и что же?) Я написал все, как есть: Ф.И.О. - неизвестно, Год рождения - неизвестно, Род занятий - днем, вечером, ночью - неизвестно, в сумерках - супершпион-агент, безжалостный убийца хитроумный. Мама, я не солгал. ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО, кричали они, нет, что-то я понимаю, отвечал я, например, правила игры в домино. НЕТ, ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ НИЧЕГО, настаивали они, суя мне под нос фотографию голой женщины без головы. Мама, я никогда не раньше видел ее без головы, голой видел, да, а без головы никогда, поэтому не сразу узнал. А где же голова, спросил я их, когда узнал ее, куда же вы дели голову? И тут один из них, тот, что приезжал, меня ударил. Сильно ударил, сначала все помутилось, потом прояснилось. Я сидел в серой и пустой следственной комнате, передо мной лежала ее фотография, вернее, фотография того, что от нее осталось. Они спросили, где я был тогда-то и тогда-то, а я не помню ничего. Помню только, где мы начали, и то смутно. Говорю. Они звонят, там говорят:

да, было дело, сидели, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда, там говорят: да, сидели, точно, потом пошли туда-то и туда-то, звонят туда

- обзвонили всех. Это называется алиби. Абсолютное. Огонь в их недобрых глазах сменился разочарованием. Я прояснился окончательно. Нет, это не ад. Это угро. Где нашли ее, в Сокольниках, в канализационном коллекторе, голову так и не нашли. А как узнали, что это именно она? А ты что, сам не видишь? Я еще раз посмотрел на фотографию, да, действительно она, мне ли не знать? Потом я оказался на улице, в Эрмитаже, куда-то шел, что-то покупал, что-то ел, а в голове была пустота - ну просто ни одной мысли, ни малюсенькой самой мыслишки, идеально, без перебоев работающий мозг. Напился я достаточно быстро, опять же идиот, ведь легко было догадаться, что на всю жизнь не напьешься. Хотя, собственно, почему? Напиться вусмерть, не слово, а действительно - до смерти. Но зачем? Все равно я не проживу долго - просто денег не хватит.