Джозеф Конрад - Караин - воспоминание

Мы продали резные ножны наших крисов - ножны из слоновой кости с золотыми ободами. Мы продали рукояти, украшенные дорогими каменьями. Но клинки сохранили - для них. Клинки, что если разят, то наповал, - для нее... Почему? Она всегда была рядом... Мы голодали. Нищенствовали. Наконец мы покинули Яву.

Мы побывали на западе и на востоке. Мы повидали много земель, много чужих лиц, повидали людей, которые живут на деревьях, и людей, которые съедают своих старцев. За горстку риса валили в лесах пальмы, ради пропитания мели палубы больших кораблей и терпели ругань матросов. Мы батрачили в деревнях; плавали по морям с людьми баджу, у которых нет родины. Мы воевали ради денег; мы нанялись на работу к торговцам с островов Горам и были обмануты; повинуясь приказам людей с обветренными белыми лицами, ныряли за жемчугом в бесприютных заливах, чьи воды усеяны черными скалами, чьи берега - сплошь песок и пустота. И повсюду мы смотрели, слушали, спрашивали. Спрашивали торговцев, грабителей, белых людей. Выслушивали насмешки, издевательства, угрозы - слова удивления и слова презрения. Мы не знали покоя; о доме не помышляли, потому что дело наше не было сделано. Прошел год, за ним другой. Я потерял счет ночам, лунам, годам. Я заботился о Матаре. Последняя горстка риса всегда была его; если воды хватало на одного, пил ее он; я укрывал его, когда он дрожал от холода; когда он свалился в горячке, я ночь за ночью сидел, обмахивая его лицо. Он был неистовый человек и мой друг. Он говорил о ней: днем - с яростью, ночью - с печалью; вспоминал, какая она была в здоровье, в болезни. Я молчал; но я видел ее каждый день - видел! Поначалу только ее голову, словно она шла по речному берегу в полосе стелющегося тумана. Потом она стала подсаживаться к нашим кострам. Я видел ее! Смотрел на нее! У нее были нежные очи и колдовское лицо. По ночам я обращался к ней шепотом. Матара порой сонно спрашивал: "С кем это ты разговариваешь? Кто там?" Я торопливо отвечал: "Никого, никого..." Я лгал! Она никогда не покидала меня. Она грелась у наших костров, сидела со мной на подстилке из листьев, плыла за мной по морям... Я видел ее!.. Говорю вам: я видел ее распущенные черные волосы на освещенной луной воде, когда она, гребя обнаженными руками, держалась наравне с быстрой прау. Она была прекрасна, она была верна, и в немой бессловесности чужих стран она тихо-тихо говорила со мной на языке моего народа. Никто другой не видел ее; никто другой не слышал ее; она была моя, только моя! Днем она шла покачивающейся походкой впереди меня по изнурительным тропам; тело у нее было прямое и гибкое, точно ствол стройного дерева; пятки ее босых ног были круглые и гладкие, как яичная скорлупа; рукой она делала мне плавные знаки. По ночам она смотрела мне прямо в лицо. Как она была печальна! Глаза нежные и испуганные, голос мягкий и умоляющий. Однажды я прошептал ей: "Ты не умрешь", - и она улыбнулась... всегда потом улыбалась!.. Она придавала мне сил терпеть невзгоды, терпеть усталость. Она врачевала одолевавшую меня боль. Мы блуждали, странствовали, искали. Мы испытали обман, ложные надежды; испытали плен, болезнь, жажду, несчастье, отчаяние... Довольно об этом! Мы нашли их!..

Выкрикнув эти слова, он умолк. Его лицо было бесстрастно, и он хранил неподвижность, словно охваченный трансом. Холлис рывком сел и положил руки на стол. Джексон, сделав невольное размашистое движение, коснулся гитары. Струны, разом заголосив, наполнили каюту смешанным заунывным замирающим звоном. Караин вновь начал говорить. Сдержанное неистовство его тона казалось идущим откуда-то извне, принадлежащим слышимой, но непроизносимой речи; оно наполняло каюту и обволакивало своим напряженно-мертвенным звучанием сидящую в кресле фигуру.

- Мы плыли в Аче, где шла война; но корабль сел на песчаную мель, и нам пришлось сойти на берег в Делли. Мы заработали немного денег и купили ружье у торговцев из Селангора; только одно ружье, стрелявшее от искры, высекаемой из камня; Матара нес его. Мы сошли на берег. Белые люди жили там во множестве, выращивали табак на захваченных равнинах, и Матара... Но довольно. Он увидел его!.. Голландца!.. Наконец!.. Мы таились и высматривали. Две ночи и день мы высматривали. У него был дом - большой дом на расчищенном месте посреди его полей; вокруг росли цветы и кустарники; там были узкие тропки желтой земли, окруженные подрезанной травой, и густые живые изгороди, не пускавшие к дому посторонних. На третью ночь мы пришли вооруженные и легли за изгородью.

Обильная роса словно напитывала нашу плоть и выстуживала внутренности. Трава, ветви, листья, покрытые каплями влаги, были серыми под луной. Матара спал, съежившись в траве, и во сне его трясла дрожь. Стук моих зубов звучал у меня в голове так громко, что я боялся разбудить этим стуком всю округу. Вдали сторожа, охранявшие дома белых людей, били в деревянные колотушки и кричали во мраке. И как во всякую ночь, я видел ее подле себя. Она больше не улыбалась!.. Грудь мне жгло огнем муки, и она шептала мне сострадательно, жалостно, мягко так, как это делают женщины; она утишала боль моего рассудка; она склоняла надо мной лицо - лицо той, что лишает людей разума и околдовывает сердца. Она была моя, только моя, и никто, кроме меня, не мог ее видеть - никто из живущих! Звезды светили сквозь ее грудь, сквозь текучие волосы. Я был охвачен сожалением, нежностью и тоской. Матара спал... А я - я спал? Матара тряс меня за плечо, пламя солнца сушило траву, кусты, листья. Был день. В ветвях деревьев висели клочья белого тумана.

Ночь была или день? Я забылся вновь, пока мне не стало слышно частое дыхание Матары, и вот я увидел ее около дома. Увидел обоих. Они вышли. Она села на скамью у стены, и вьющиеся ветви, усыпанные цветами, взбегали высоко над ее головой и свисали, касаясь ее волос. Положив на колени шкатулку, она принялась считать жемчужины - на сколько их стало больше? Голландец стоял подле нее и смотрел; улыбался ей сверху вниз; его зубы ярко белели; волосы у него на губе были как два изогнутых огненных языка. Он был большой, тучный, веселый, и он не знал страха. Матара всыпал в ружье из глубины ладони свежий порох, поскреб ногтем кремень и дал оружие мне. Да, мне! Я взял... О судьба!

Он зашептал мне в ухо, лежа плашмя на животе: "Я подползу близко, и амок... Пусть она умрет от моей руки. Ты целься в этого жирного кабана. Дай ему увидеть удар, которым я сотру свой позор с лица земли, а потом... ты мой друг - убей верным выстрелом!" Я ничего не ответил; в груди у меня не было воздуха - и нигде его не было. Матара внезапно исчез. Высокая трава кивнула. Потом раздался шорох в кустах. Она подняла голову.

Я увидел ее! Ее, утешительницу моих бессонных ночей, моих изнурительных дней; попутчицу долгих скитаний! Я увидел ее! Она смотрела прямо туда, где я прятался. Она была такая, какой являлась мне все эти годы, - верная моя подруга. Она смотрела печальными глазами, но губы ее улыбались; смотрела на меня... Губы улыбались! Не я ли ей обещал, что она не умрет?