Алексей Корепанов - Следы на воде

ответом. Постепенно у меня сложилось впечатление, что угрюмость

Билла чем-то сродни печальной маске на лице клоуна, хотя вполне возможно, я принимал лицо за маску... Здоровенный Бизон... Как-то на спор он перетащил на себе в другую комнату тумбу вычислителя, установленную в отделе с помощью автотягача. И шутить он умел, сохраняя при этом свой насупленный вид, и я так и не понял до конца, что такое его угрюмость... Лишь однажды, после защиты диплома, на прощальном вечере в институте, когда мы с ним, слегка опьяневшие от вина и прекрасного чувства полного (наконец-то!) приобщения к жизни, вышли в институтский сад, у него вырвались странные слова: "Эх, переиграть бы все! На машинку времени и в прошлое..." Помню, я переспросил, но он ничего больше не сказал...

...Комиссии долго мытарили нас с Биллом и наконец остановили свой

выбop на мне, Андрее Громове. Именно я повел "Вестник" от Земли. "Вестник" был великолепным кораблем... Стоп! А почему "был"?

Вот и первый вопрос, на который нельзя дать никакого вразумительного ответа. Куда он делся, экспериментальный чудо-корабль, со всей своей почти фантастической автоматикой, что же с ним случилось задолго до конца гигантской дуги, упирающейся своими остриями в Солнечную систему? Есть простейший ответ: и сам "Вестник", и полет просто привиделись во сне. "Или казалось явью мне то, что было сном? Так значит, долго спал я и сам не знал о том..." У многих простых ответов есть один серьезный недостаток: они неправильны. Существенный недостаток.

Он хотел усмехнуться, но ему было совсем не смешно. Он провел ладонью по груди и ощутил холодок карманных застежек. Холодок тонкой струйкой перелился в тело, окатил сердце и оно на мгновение замерло, застигнутое врасплох. Да, на нем был полетный комбинезон. Он надел его после старта с околоземной орбиты.

Значит, привиделась эта поляна? Надо открыть глаза, немедленно открыть глаза!

Он быстро открыл глаза.

Боже мой, но почему именно она? Березка-сиденье, как напоминание о бессилии, о вине перед белой птицей, вине, которую

не искупить уже ничем. Потому что не в силах человеческих возвращать прошлое. Время необратимо, оно течет от прошлого к будущему, и настоящее становится прошлым, а будущее - настоящим... Главное - настоящее становится прошлым, которое ПРОШЛО и его не изменить даже взрывами всех самых разрушительных бомб, оно не услышит и не дрогнет даже если разом крикнут ему все люди мира, и не взлетит ни одна пылинка, ни один лист не упадет, потому что они уже были, а стали - прошлым... Кому понадобилось вновь возвращать ему то, о чем он никогда не забывал и без этого напоминания?

Надо встать и идти, идти той же дорогой, к тому месту. А потом? Потом будет видно.

Это уже было подобием какого-то решения и самое главное - давало возможность действовать. А действие всегда зарождает надежду.

На что угодно, неважно.

Он заставил себя встать и пойти мимо березки-сиденья, мимо серого растрескавшегося пня, мимо муравейника. Он не удержался и легонько пнул муравейник. С шорохом поехали вниз, на ботинок, серые травинки, иголки, засуетились потревоженные рыжие муравьи, полезли вверх по ноге. Он резко стряхнул их и пошел дальше, отвел в сторону колючий подол елового сарафана и углубился в лес.

Тонкая паутина налипала на лицо, сверху падали сухие иголки и листья, стараясь соорудить на его волосах причудливый головной убор, под ногами с легким шорохом пригибалась к земле трава - и все это было очень похоже на настоящее, и он все пытался вспомнить, что же предшествовало его появлению здесь, в земном лесу, или подобию земного леса, за миллиарды километров от той точки пространства, где он должен был находиться (а может, он там и находится?), пытался вспомнить - и не мог. Словно тонкая, но прочная сеть накрыла его память, не всю, а только часть ее, и попытки вырваться из сети оказывались напрасными. Но он знал, что вспомнит.

Лес сгущался, деревья становились все выше, все плотнее прижимались

друг к другу, цепко сплетаясь ветвями, а потом впереди показался просвет и он вышел на полянку, усыпанную скользкими шляпками маслят. Маслят было много, маленьких, точно гвоздики, вбитые в землю осторожными ударами молотка, и он лавировал между ними, пока полянка не захлебнулась под набежавшими на нее зелеными кустами. Он знал, что эти кусты растут на пологом склоне, и внизу, под их тесным переплетением, течет неширокий ручей.

Так оно и оказалось. Он с минуту простоял, наклонившись над водой, пытаясь увидеть свое отражение, но ручей был слишком мелок и он не увидел ничего, кроме завихрений песчинок на дне да черных веточек - домиков ручейников, которые несло течение.

Когда он начал подниматься вверх по противоположному склону, все больше замедляя шаг, ноздри его внезапно превратились в чувствительнейшие анализаторы, настроенные только на один, самый ненавистный для него запах. Запах гари.

Верхушки берез, росших выше, над ручьем, заставили его насторожиться.

Шаг, еще шаг вперед - и вот деревья видны уже до половины...

Ему стало трудно дышать, а тренированное оердце, невосприимчивое даже к огромным перегрузкам, вдруг суматошно запрыгало в груди. И чуть повеяло гарью.

Вот ты достиг источника своей боли, из этих берез бьет она неиссякаемым фонтаном, от этой покрытой травой земли перекинула она невидимый мост внутрь твоего существа, постоянно, день за днем, напоминая о себе, иногда глуше, иногда острее, но всегда - напоминая. И не от этой ли боли ты старался укрыться щитом упорной работы, часто не прекращая ее даже по ночам, лишь бы не оставаться наедине со своими воспоминаниями? Не от этой ли боли ты бежал и не мог убежать, погружаясь в мысли о "Вестнике", так многое возлагая на полет, в надежде, что он принесет облегчение, заставит отвлечься от постоянного взгляда в прошлое? Вот оно - место, где ты не был три года и тем не менее был каждый день...

Он поднялся до вершины холма и для него в небе вновь полыхнуло огненное море, в ослепительных бликах которого мгновенно потерялось солнце, и над лесом раскатился гром, беэумным грохотом ворвавшийся в голову. Огненное море пролилось на деревья, на землю - и все мгновенно запылало, превратившись в воющую круговерть жарких кривляющихся лезвий огня, над которой с треском взлетали горящие ветки и полз густой желтоватый дым.

Он был тогда дальше, у реки, но и его опалил страшный жар, одежда его затлела и он навзничь бросился в воду, встал и рванулся назад, к березам, к тому, что мгновение назад еще было березами... Горящие ветки с жутким костяным стуком сыпались вокруг, одна угодила ему в грудь, другая в ногу, но он продолжал бежать к бешено танцующему огню, а потом катался по горячей земле, стараясь потушить одежду, и вновь бросался к пылающим березам. Он очень долго не терял сознания, здоровья ему никогда было не занимать - и наконец ворвался во владения огня. Чтобы тут же задохнуться от дыма...