Надежда Кожушаная - Бессонница

Барин успокоился: женщина была красива, огня изо рта не изрыгала. Ему стало интересно. Интереснее.

Часы пробили шесть, запел петух.

Халим обернулся на Барина.

Тот понял.

- Простите! - сказал он.

Женщина повернулась на звук его голоса, он отпрянул: глаза ее были слепы. Боже!

- Я хотел бы... - начал Барин, но прокричал второй петух, и женщина стремительно скользнула к стволу.

Халим пытался удержать ее, но она вырвалась и очутилась рядом с Барином.

- Я! - крикнул Барин, обхватил ее - и началась борьба.

Она вилась и выскальзывала из рук, он, стараясь удержать ее, почувствовал вдруг в себе азарт и желание показать силу.

Тело ее было в его руках, и он изнемогал от восторга и ужаса, когда оно становилось то жидким, то холодным, то обжигало огнем, но он уже увлекся и теперь не выпустил бы ее ни за какие богатства.

- Нет, нет, ну нет! - говорил и кричал он. - Стой!.. Какое тело, Господи!.. Халим, закрой форточку!.. Больно? Не буду... Что ты хочешь: чтобы я умер на месте? Любишь, когда мужчина плачет? Зачем, девочка?.. Глупо. Тише. Тише. Все будет хорошо, все-все... Все, что у меня есть, девочка! Тонкая... Кто еще у меня? Хорошая, это я... Господи, какое тело... Не пущу.

Она обмякла, поникла. Погасла.

- И ничего не надо объяснять, да? - говорил он. - Все хорошо.

- Кто ты? - она обняла его лицо прозрачными пальцами, и он увидел, как оживают ее слепые глаза, как проявляются в них прожилки.

Ему захотелось даже прочесть стихи, но он запутался в гекзаметрах и бросил.

Прокричал третий петух, женщина вырвалась-таки от Барина, но Халим накинулся на нее с сетью, заготовленной заранее, и она упала и покатилась по полу.

- Все, - Халим вытер лицо и мрачно смотрел на добычу. - Убить?

Барин осторожно распутал сеть, касаясь женщины мягко, нежно. Сказал:

- Больше ты не будешь исчезать. Ты - дома.

- Холодно, - сказала она.

Он взял ее на руки, пошел-понес к себе, осторожно целуя ее в висок. Обернулся на Халима:

- Кол! Сожги! - с таким выражением, как если бы кричал: "Победа!"

Халим долго сидел перед колом на дворе, думал. Потом взялся колдовать. Снял с шеи крест, чтобы не мешала чужая вера, сложил руки по-мусульмански, долго шептал молитву, раскачиваясь взад и вперед. Ждал еще чуда.

Чуда не получилось больше.

Он вздохнул, надел на шею крест и торжественно, теперь по-христиански крестясь и кланяясь, сжег кол в специально вырытой яме.

Барин лежал на спине и смотрел, как ест его женщина.

- Почему ты никогда не спишь? - спросил он и с удовольствием сытого провел ладонью ей по спине.

Она выгнулась от удовольствия.

- Кушай-кушай, - он убрал руку. - И ест, как нелюдь.

В окно был виден двор, покрытый снегом.

- А снегу-то! - сказал Барин. - Мы с ума сошли: пол-зимы дома, - и опять, пальцем, погладил ей спину. - Ну что: совсем ничего не помнишь?

- Нет, - она весело покачала головой.

- Жалко. Мне с детства хотелось уметь что-нибудь... "нечистое".

- Зачем?

- Я наколдовал бы женщину, которая принесла бы мне удачу. И если она полюбила бы меня, я сделал бы ее счастливой.

- Значит, уже не надо колдовать, - она обняла его, целовала ему руку, ласкалась.

- А чего бы ты хотела? - спросил Барин по-барски.

- Жить, - она ответила без паузы.

- Умница, - он рассмеялся и ласково прижал ее к себе.

Они не видели, что в щель двери за ними смотрит Халим. Он теперь постоянно следил за ними. О чем он думает, было неясно: он умел делать бесстрастное лицо.

Но - подсмотрев за ними - Халим шел в прихожую, где стояло зеркало в серебряной оправе, и там; от души, не стесняясь (он знал, что они не придут), рассматривал себя. Делал выражения лица, осанку.

Странно, но ему больше всего нравилось, когда лицо его становилось сладким и слезливым, нежным.

Как сахар.

Как сливовый отвар.

Потому что после такого "отвара" ему хотелось плакать и грустить о себе.

И он успокаивался, забывал о Барине, мел полы под свою, нехристианскую песню.

А потом опять шел подглядывать.

Мари и Барин, наконец, выбрались из спальни и пошли осматривать остальные комнаты дома. В доме шел ремонт, видимо, давно. Можно было разглядеть остатки старого устройства и комнаты, почти готовые.

- Здесь будет камин, - показывал Барин. - Придется пробить крышу, но я знаю мастера, сделает. Двор накроем стеклом, и там будет оранжерея. Скоро опять будут модны оранжереи, я всегда чувствую! - он был горд и доволен своим "творчеством".

- А было лучше, - сказала Мари, рассматривая еще не содранные обои из серенького ситца. Запертую дверь.

- Вот это? - удивился Барин. - Ты не поняла. Я делаю новый вид дома, по лучшим образцам. Здесь все будет настоящее: мрамор флорентийский, спроси! - он пожал плечами.

- Я поняла, - согласилась она.

- Потрогай камень, он теплый, - и Барин приложил ее руку к мрамору, из которого будет камин. - Чувствуешь?

- Да, - глухо ответила она.

Они обедали в столовой, и Барин спросил, серьезно глядя на Мари:

- Что значит "было лучше"? Ты что, уже... "вылупливалась" в этом доме? Откуда ты знаешь, как было? Или я могу сделать только хуже?

- Нет, - она испугалась. - Мне все нравится. Просто раньше я не любила камень.

- Нет, если ты чувствуешь что-то своими... волшебными мозгами - ради Бога, но почему надо унижать?

- Если тебе нравится, значит, так надо, - ответила она. - И не бойся: я буду жить только с тобой.

Он рассмеялся:

- Обязательно позову фотографа, когда испугаюсь!

- Обернись!!! - крикнула она.

Он обернулся, увидел свое отражение в зеркале: дурацкое, испуганное. Мари радостно засмеялась: видел?

- Конечно, женщине много мозгов не обязательно, но чуть-чуть мозгов иметь все-таки необходимо, - сказал он, принимаясь за обед.

Мари заплакала.

- А теперь, оказывается, - это он ее обидел, - сообщил Барин.

Она плакала, морщилась.

- Нет, это не обед, - он бросил на стол салфетку и ушел.

"Прошу продлить мне срок сдачи моей книги, - писал он быстро, деловито, как "писатель". - Дела в моем имении не двигаются: вы знаете, как у нас работают без хозяина. А письма, которыми меня одолевают наши дамы и которые я не могу оставить без ответа..." - Он отложил перо, встал и прошел в спальню, где сидела Мари с распухшими глазами.

- Где-то были чернила... - он поискал на секретере. - Если хочешь, извини. Просто дом должен иметь свое лицо. Раньше это был чужой дом. Что же страшного в том, что я хочу хоть что-то изменить. Пусть по-своему. Но по-своему. И все.

Сел рядом. Посидели, не касаясь друг друга.

- Посмотрим вместе, - сказал он. - Ты хозяйка.

И в кабинете, разложив на полу план перестройки дома, ползали по нему на коленях, разглядывая мелко нарисованные цветочки в будущей оранжерее, фигурки хозяина и хозяйки, беспечно наслаждающихся уютом дома.

- Спорим, не орхидеи? - Мари улыбалась.