Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине

― А что, — говорю я, — никто не хочет уезжать?

― Да нет, не то чтобы никто… Некоторые соглашаются, особенно люди с семьями… Но вот молодежь и старики… Ну что вам в этом городе? Это же дыра, провинция…

И тут я ему выдал.

— Господин Алоиз Макно, — говорю. ― Все правильно. Городишко наш — дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас, — говорю, — это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш мир накачаем, что все переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет все, что надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь заберемся. Вот такая у нас здесь дыра.

И тут я вижу, что Эрнест смотрит на меня с огромным удивлением, и стало мне неловко. Не люблю я чужие слова повторять, да же если эти слова мне нравятся. Тем более что у меня это как-то коряво выходит. Когда Кирилл говорит, заслушаться можно. Я вроде бы то же самое излагаю, но получается как-то не так. Может быть, потому, что Кирилл никогда Эрнесту под прилавок хабар не складывал. Ну ладно. Тут Эрнест спохватился и торопливо налил мне сразу пальцев на шесть: очухайся, мол, парень, что это с тобой сегодня? А востроносый господин Макно снова лизнул своего бурбону и задумчиво так говорит:

— Да, конечно… Вечные аккумуляторы, «синяя панацея»… Но вы в самом деле вериге, что будет так, как вы сказали?

— Это не ваша забота, во что я там на самом деле верю, ― говорю я. — Это я про город говорил. А про себя я так скажу: что я у вас там в Европе не видел? Скуки вашей не видел? День вкалываешь, вечер телевизор смотришь, ночь пришла — к постылой бабе под одеяло, детей делать. Стачки ваши, демонстрации, политика раздолбанная… В гробу я вашу Европу видел, — говорю, — занюханную.

— Ну почему же обязательно Европа?

— А, — говорю, — везде одно и то же, а в Антарктиде еще вдобавок холодно.

И ведь что удивительно: говорил я и всеми печенками верил в то, что говорю. И Зона наша, сука стервозная, убийца, во сто раз милее мне в этот момент была, чем все эти Европы и Африки. И ведь пьян еще не был, а просто представилось мне на мгновение, как я усталый с работы возвращаюсь в стаде таких же кретинов, как меня в ихнем метро давят со всех сторон, и все мне обрыдло, и ничего мне не хочется.

— А вы что скажете? — обращается востроносый к Эрнесту.

— У меня дело, — веско отвечает Эрни. — Я вам не сопляк какой-нибудь. Я все свои деньги в это дело вложил. Ко мне иной раз сам комендант заходит, генерал, не хрен собачий, чего же я отсюда поеду.

Господин Алоиз Макно принялся ему что-то втолковывать, но я его уже не слушал. Хлебнул я как следует из бокала, выгреб из кармана кучу мелочи, слез с табуретки и первым делом запустил музыкальный автомат на полную катушку. Есть там одна такая песенка — «Не возвращайся, если не уверен». Очень она на меня хорошо действует после Зоны. Ну, автомат, значит, гремит и завывает, а я забрал свой бокал и пошел в угол к «однорукому бандиту» старые счеты сводить. И полетело время, как птичка.

Просаживаю это я последний никель, и тут вваливаются под гостеприимные своды Гуталин и Дик. Гуталин уже на взводе, вращает белками и ищет, кому бы дать в рыло, а Ричард Нунан нежно держит его под руку и отвлекает анекдотами. Хороша парочка. Гуталин здоровенный, черный, курчавый, руки до колен, а Дик маленький, плотненький, розовенький весь, благостный, что твой священник.

— А! — кричит Дик, увидев меня. — Вот и Рэд здесь. Иди к нам, Рэд!

— Правильно! — рычит Гуталин. — Во всем городе есть только два человека — Рэд и я. Все остальные свиньи, дети сатаны. Рэд тоже служит сатане, но он все-таки человек.

Я подхожу к ним, Гуталин сгребает меня за куртку, сажает за столик и говорит:

— Садись, Рэд, садись, слуга сатаны. Люблю тебя. Поплачем о грехах человеческих. Горько восплачем!

— Восплачем, — говорю. — Глотнем слез греха.

— Ибо грядет день! — возвещает Гуталин. — Уже взнуздан конь бледный, и уже вложил ногу в стремя всадник его. И тщетны молитвы продавшихся сатане. И спасутся только ополчившиеся на него. Вы, дети человеческие, сатаной прельщенные, сатанинскими игрушками играющие, сатанинских сокровищ взалкавшие, вам говорю: слепые! Опомнитесь, сволочи, пока не поздно! Растопчите дьявольские бирюльки! — Тут он вдруг замолчал, словно забыл, как будет дальше. — А выпить здесь дадут? — спросил он уже другим голосом. — Знаешь, Рэд, меня опять с работы выгнали. Агитатор, говорят. Я им объясняю: «Опомнитесь, сами, слепые, в пропасть валитесь и других слепцов за собой тянете». Смеются. Ну, дал я управляющему по харе и ушел. Посадят теперь.

Подошел Дик, поставил на стол бутылку, расставил бокалы.

— Сегодня я плачу! — крикнул я Эрнесту. Дик на меня скосился.

— Все законно, — говорю. — Премию будем пропивать.

— Ходили в Зону? — Дик спрашивает. — Что вынесли?

— Полную «пустышку», — говорю я. — И полные штаны вдобавок. Ты разливать будешь или нет?

— «Пустышку»! — гудит Гуталин горестно. — За какую то «пустышку» жизнью своей рисковал. Жив остался, но в мир принес еще одно дьявольское изделие… А как ты можешь знать, сколько горя и греха…

— Засохни, Гуталин, — сказал я строго. — Пей и веселись, что я живой вернулся. За удачу, ребята!

Хорошо пошло за удачу. Гуталин совсем скис — сидит, плачет. Ничего, я его знаю, это у него первая стадия такая — обливаться слезами и проповедовать, что Зона, мол, — это соблазн, выносить из нее ничего нельзя, а что вынесли — вернуть обратно и жить так. будто ее вовсе нет. Дьяволу, мол, дьяволово. Ничего, он еще разойдется. Дик меня спрашивает:

— Что это такое — полная «пустышка»? Просто «пустышку» я знаю, а вот что такое полная? Первый раз слышу.

Я ему объяснил. Он головой покачал, языком поцокал.

— Да, — говорит, — это интересно. Это, — говорит, — что-то новенькое. А с кем ты ходил? С русским?

— Да, — отвечаю. — С Кириллом и с Тендером, знаешь, наш лаборант.

— Обгадились они там, наверное, — говорит.

— Ничего подобного. Очень прилично держались ребята. Особенно Кирилл. Прирожденный сталкер, — говорю. — Ему бы опыта побольше, торопливость с него эту детскую сбить, я бы с ним каждый день в Зону ходил.

— И каждую ночь? — спрашивает этак небрежно, а сам разливает.

— Ты это брось, — говорю. — Шутки шутками…

— Знаю, — говорит он. — Шутки шутками, а за такое и по морде можно схлопотать. Считай, что я тебе должен две плюхи…

— Кому две плюхи? — встрепенулся Гуталин. — Который здесь?

Схватили мы его за руки, посадили. Дик ему бокал придвинул, сигарету в зубы вставил и зажигалку поднес. А народу тем временем все прибавляется. Стойку уже облепили, многие столики заняты, Эрнест своих девок кликнул, бегают, разносят кому что — кому пиво, кому коктейли, кому чистое. Я смотрю, в последнее время в городе много незнакомых появилось, все больше какие-то молокососы в пестрых шарфах. Я сказал об этом Дику. Дик мне кивает.