Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)

— И учтите, — предупредил Кочергин, — у меня сдельщики, чтобы они без зарплаты не оставались.

Лаптев прижал руку к сердцу и покивал — не подведу, мол; а потом спросил:

— Пьют — сильно?

— Не очень, — в первый раз улыбнулся Виктор, — а ваши?

Имелись в виду кладбищенские рабочие. Лаптев так и понял:

— Слов человеческих нет! Их же разбаловали — ну знаете, родственники покойных; так теперь вообще не работники, а вымогатели какие-то стали, только тем и спасаюсь, что за место свое они держатся…

— Сварщики — это понятно, — сказал Виктор, уже окончательно поднимаясь и выбирая способ вежливо прервать беседу, — а бульдозеры вам зачем понадобились?

— Как зачем? — искренне удивился Лаптев. — Не вручную же грунт планировать! И, кстати, хорошо, что вспомнил: не подскажете, где взять эту штуку, ну такая болванка, чтобы старые стены рушить?

— Обратитесь в наш трест, — бросил Виктор, направляясь к дверям.

Но вдруг замедлил шаг и, чтобы как-то оправдать внезапную остановку, спросил:

— А это-то вам зачем?

Лаптев, недоуменно глядя Виктору в спину, принялся объяснять, что на территории кладбища есть еще старая часовня и ее тоже почему-то поручили сносить коммунхозу…

Кочергин его не слышал.

Загораживая проход, у самой двери стояли и угрюмо смотрели на него три прозрачных, подобных какому-то завихрению воздуха, человека.

Один был в буденовке и неловко пригнанной длинной шинели, второй, тощий, с непокрытой головой — в темном костюме с манишкой и длинным кашне вокруг тонкой шеи, а третий — в расстегнутой кожанке, сапогах и галифе; за широкий ремень, стягивающий гимнастерку, засунута кожаная фуражка с порванным козырьком.

Сердце екнуло.

Спустя мгновение Кочергин опустил глаза, сцепил зубы и медленно, как сквозь глубокую стылую воду, прошел к выходу.

И на самом пороге обернулся.

Лаптев, не поднимая глаз, быстро черкал что-то в еженедельнике. Прозрачные фигуры стояли неподвижно, и только старший, в кожанке, молча погрозил Кочергину кулаком.

Это продолжалось какое-то мгновение, а затем синяя наколка на кулаке — перекрещенные якоря — растворилась в пространстве.

Фигуры исчезли.

Прикрыв дверь, Кочергин пошел, все убыстряя шаг, по исполкомовским коридорам и лестницам вниз, на стоянку…

“Однако редеет моя команда, — подумал Белов, оглядывая выборных, — хорошо вояки работают. Опять же техника…”

В ровном лунном свете жирно блестели зубья ковшей экскаваторов. За ними, приткнувшись друг к другу, стояли все шесть самосвалов, целый день курсировавших на Солонцы и обратно.

Выборный комитет редел, почти каждый день кто-то отправлялся на новое место. Оставалось совсем немного тех, кому Василий полностью доверял. Вот и сегодня как раз пришла очередь добросовестного старичка-юрисконсульта…

И сегодня же Василий окончательно понял, что в течении дела, процесса переселения — процесса, на принятии которого настояло в свое время большинство кладбищенского общества и Василий взялся исполнять решение, — назрело нечто.

Впрочем, заметил это не только он.

Еще не понимая ни размера, ни источника, ни самой сущности новой опасности, особым своим чутьем души ощутили, что произошло нечто, затрагивающее их последние интересы.

Не все удалось уловить из исполкомовского разговора самому Василию и его спутникам: не оформилась еще лаптевская мысль в слова, в решимость к действию, в готовность к поступку, которая и есть — с некоторой точки зрения — сам поступок. Не все удалось, но предчувствие породило тревогу и вызвало небывалую настойчивость:

— Я уверен, я требую даже, Василий Андреевич, — говорил Приват, хватая его за пуговицы кожанки, — чтобы немедленно посоветоваться с графом Владиславом Феликсовичем.

Василий пожал плечами и насупился.

В тридцать втором, когда граф-епископ прибыл в их город и принял епархию, у Белова, тогда предисполкома, с ним произошла острая стычка.

В тот год Василий еще был на слово и на действие скор, старался сомневаться пореже, “думал горлом” и в выражениях, при случае, не стеснялся. Но граф ни спора, ни конфликта со светской властью в самом начале своего поприща не побоялся. По молодости, по искренней вере в дело, которому служат, и по личному бесстрашию сцепились они тогда отчаянно.

Странно, сейчас Василий не мог вспомнить ни аргументов, ни самой первопричины конфликта: скорее всего повод они могли дать друг другу уже самими приветствиями и обращениями. Действительною же причиной было то, что оба они, служа разным идеям, но работая с одними и теми же людьми, просто не могли хоть однажды не столкнуться…

Десятилетия пребывания на одном кладбище, в полусотне шагов друг от друга, кое-что в них самих и в их отношении друг к другу изменили. Не встречались, не разговаривали, однако… Во всяком случае, Василий многое понял, со многим примирился, но вот сделать первый шаг все не собрался. А впрочем…

— Внимание! — поднял руку Белов. — Я с Приватом и Седым сейчас пойду совещаться с графом Осинецким. Остальные на сегодня свободны.

Он повернулся и, не вынимая рук из карманов — кожанки, пошел к церквушке.

На самом верху кладбища, в нескольких метрах от мощенного рыжим местным гранитом полукруга — площадки перед папертью — во втором ряду сектора горела бронзовая лампа.

Выборные подошли поближе.

Граф читал, присев на узкую каменную скамейку так, чтобы свет лампы, навечно вмурованной в диоритовое надгробие, падал слева. Читал, близко поднося тяжелую книгу к подслеповатым глазам. Василий машинально заглянул на обложку: это было Коптское Евангелие, римское издание с факсимильными репродукциями и комментариями.

Шагнув вперед, Приват хотел поздороваться, но раскашлялся так, что Седому пришлось его поддержать.

Граф, медленно закрыв книгу, повернулся к ним. Несколько секунд смотрел молча, щуря серые глаза; стекла очков не скрывали настороженность взгляда, которым граф окинул разношерстную группу.

Затем Владислав Феликсович поздоровался и спросил Привата:

— Простите, голубчик, вы в каком секторе лежите?

— В пятнадцатом.

— Да, там сыро. Но скоро, видимо, на Солонцы — там посуше.

— Всех радостей, — буркнул Седой, усаживая товарища.

— Здравствуйте, Владислав Феликсович, — поздоровался Василий и подошел поближе.

— Мир вам, товарищ Белов, — ответил Граф. Руки он не подал, но сделал приглашающий жест — садитесь, мол.

— Благодарю, — сказал Василий, оставаясь неподвижным.

— Чему обязан? — спросил Осинецкий и отложил книгу.

— Это касается всех. Вы, конечно, можете отказаться… — но, едва начав говорить, Василий понял, что никакого отказа не будет. Тем более, если это сопряжено с собственными Осинецкого усилиями. Не позой, не расчетом, не разовым порывом было продиктовано то, что граф Владислав Феликсович, врач по мирской специальности, не оставил хирургию, приняв сан; а в сорок первом добровольно пошел на фронт военврачом и за годы подвижничества — так характеризовали его работу — лично спас не одну сотню солдатских жизней. Нет, не стоило произносить “отказаться”; и Василий, перестроив фразу на ходу, выдал нечто такое, в чем для архиепископа, генерала медицинской службы, профессора и лауреата, не содержалось ничего обидного: