Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)

Почесав свои буйные бесцветные кудри, Саня согласился:

— Можно, только давай сначала скатим к воротам машины? А то будут ездить всякие, игре помешают.

— Ай, молодец, — сказал Реваз и одобрительно ткнул Саню локтем под бок, — правильно думаешь. А я и ключи свои взял.

Дядя Коля тоже прихватил свои ключи и принялся отпирать разнокалиберные висячие замки, прилепленные ко всем отпирающимся и откручивающимся частям его бульдозера.

Забрался в кабину своей “железки” и Саня, и вот пулеметный треск пускачей ударил в утреннее небо.

А еще через десять минут, когда стальные громадины, заткнув собою нижние ворота и проломы рядом с ними, умолкли, а рабочие, соскочив с гусениц, собрались вместе, Саня похвастался:

— Они бы до этого и не додумались.

— Кто это — “они”? — настороженно спросил Реваз Григорьевич.

— Да так, — сказал Саня, вдруг ясно понимая, что не стоит распространяться про вы борных, а лучше всего действительно сесть в тенечке у машин и постучать в домино. Хотя бы до тех пор, пока солнце не перевалит за полдень — а известно, что в пятницу к вечеру никакой работы уже не затевают.

Только сели, расположились, выкурили по первой, как вдруг, задержав ход, дядя Коля оторвался от игры:

— Кого-то черти несут…

Вскоре уже стало ясно слышно, что на дороге к нижним воротам рычали дизели и лязгали гусеницы.

С сожалением — он явно выигрывал — дядя Коля отложил домино и встал:

— …Поиграть не дадут.

Не сговариваясь, даже не перебросившись парой слов, но одинаковой походкой и одинаково заложив кулаки в карманы, рабочие направились к воротам.

Длинные и глубокие, как в коренном зубе, боль и тоска не отпускали, а пульсировали и пульсировали. Как будто все пережитое и перечувствованное сегодня сконцентрировалось в одно. В объяснении с женой. Речь шла о Наташе, и боль не утихала.

Все время неотвязно, как в горячечном видении, вспоминался перекошенный злобою рот Валентины и ее крик:

— Ты не отец! Я десять лет с тобой промучилась, думала, что если уж нет у меня мужа, то хоть отец у детей будет. Но хватит! Доигрался! Мы что теперь — нищими должны идти?

Виктор не стал говорить, что не только нищеты, но даже существенного материального ущерба семье не будет, если он устроится прорабом или сменным мастером, — парень он здоровый, голова и руки остаются при нем. Да и авторитет… Но говорить не стал. Валентина все это знала не хуже его самого. Только и ответил:

— Не все измеряется деньгами.

— Мне-то мозги не надо пудрить, — взвизгнула Валентина, — ты эти лозунги для кого иного прибереги.

Рядом, в комнате, наливалась слезами Танюшка и слышала наверняка слишком много такого, чего не следовало бы, но Валентина не сдерживалась.

— Для дружков твоих шибанутых такие слова оставь! А мне это не надо! Не рассказывай! Не деньгами, значит, измеряется? Очень хорошо. Две невесты растут: ах Наташа, ах Наташа! — а спросят Наташу: чья ты? Прорабская дочка? Да ее в приличный дом побоятся пригласить! Придется ей искать мужа под забором или такого же дурака, как ты!

Виктор пожалел, что Наташи не оказалось дома, и все, можно себе представить какие, объяснения о причинах разрыва ей придется выслушать от Валентины. Жалел и все же радовался, что истерика, самая накипь, обошли ее стороной.

Виктор сошел вниз, сел в машину и, включив зажигание, опустил лицо на руль. Все плохо… Толя лежит в реанимации с инфарктом, и на него нельзя даже взглянуть.

Зампредисполкома, бесстрастно выслушав Виктора, пообещал разобраться, но в какие сроки и к чему сведется разбирательство — неизвестно.

А самое главное — и завтра, и послезавтра, и сотни огромных дней придется жить, ходить, думать и не видеть Наташиных ясных глаз и золотистых волос.

— Я не уйду, пока она сама мне не скажет, — бросил он тогда Валентине.

— Еще как уйдешь, — прошипела, щурясь и поджимая губы, жена, — или твой “Нат” увидит, как дерутся ее драгоценные папочка и мамочка.

— Не собираюсь, — сказал тогда Виктор, — я не рыночная торговка.

— А я, значит, базарная баба? — закричала Валентина и влепила ему пощечину.

Вот тогда-то Виктор и ушел.

Молча ушел, только в прихожей присел на корточки перед испуганной плачущей Таткой и сказал ей:

— Я уехал к бабушке. Обязательно скажи об этом Наташе, ладно?

— Ладно, — пообещала, шмыгая носом, Татка и окликнула, когда Виктор уже подходил к двери: — Папа, а почему ты шибанутый?

Кочергин остановился, помедлил, подбирая слова, и негромко, только для Татки, ответил: — Так хвалят взрослых людей. А не “шибанутым” очень плохо живется. Они сами себя едят.

…Виктор завел мотор и выехал со двора.

Осторожно проехал по тесным городским улицам три километра и выбрался на окружную дорогу. Здесь можно было расслабиться.

…— Нет, ты теперь меня послушай, — Валентина, опираясь руками о столешницу, чуть наклонясь, выпрямляясь, и это почему-то оказалось не в лад с ее словами, — потому что никто, вижу, до сих пор тебе правды в глаза не сказал. Какие у тебя великие достоинства? Не пьешь, не куришь, не играешь, не гуляешь, не собираешь марки, не бьешь детей, а что вместо? Хозяин ты хороший? Не видел ты хороших хозяев! А какие дачи! Машины!

А может, ты готовишь вкусно? Под гитару поешь? Говоришь хотя бы интересно? Так нет же, слова из тебя не вытянешь. “Я целый день на работе!” Еще бы не работал… Ну, что? Вот и весь счет твоих доблестей… И твои сверстники, кто оборотистее, успели куда больше. Так чего же ты выпендриваешься? Кого ты из себя строишь? Как ты себе позволяешь дергаться? Ты — самый заурядный, такой же, как все, и должен…

— Да, я такой же, как все. Во всяком случае, как большинство.

— Так и нечего тогда! — вроде бы даже обрадовалась Валентина. — Живи, как нормальный человек, о детях думай. Стыдно сказать, у Наташи лишней пары туфель нет, а Танюша и вовсе в старье ходит!

Имелось в виду, что Татка донашивает платья и кофточки старшей сестры. Что в этом плохого, Виктор не знал, как не знал, впрочем, и достаточно убедительных слов, которые могли подействовать на жену.

— У нас разные представления о правильной жизни и нормальном человеке, — сказал он.

— Можешь подавиться своими представлениями, — крикнула Валентина. — А меня с детьми оставь в покое!

…Высмотрев телефонную будку, Виктор притормозил. Перескочив барьер, благо никого поблизости не было, позвонил матери — предупредил, что будет у нее ночевать. Уже собирался выходить, но спохватился, нашарил вторую монетку и набрал домашний номер Хорькова.

Днем, полетев в больницу прямо из треста, затем — в исполком и домой, Виктор так и не успел объясниться и попрощаться с начальником. И сейчас, дождавшись ответа, выпалил длинную тираду, из первой части которой следовало, что он извиняется, хотя ни разу на Хорькова не сваливал, из второй — что не раскаивается и надеется, что хоть и без него, а все пойдет по-человечески, а из третьей — что личных обид и претензий у него нет.