Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)

— Да, — подтвердил Виктор.

— А я принципиально не буду вмешиваться, — вдруг сказал Федунов. — Пусть это будет на вашей совести. И оставшаяся часть кладбища, и то, что построят… Танцплощадку, да? Очень красиво…

— Не будет там танцплощадки, — упрямо пообещал Виктор.

Светофор перемигнул, и машина свернула на перекрестке. И почти в это же время ослепительно вспыхнули ртутные лампы на уличных фонарях.

— Могила праведника — достояние народа, — отозвался Федунов, когда “Москвичок” остановился возле дома. — Не я сказал — Пушкин. А нет могил — нет и достояния. Так?

— Я вас не понимаю… Вас, а не Пушкина.

— Жаль, — сказал Федунов. — Не так трудно понять. Если вы допускаете, что раз по инструкции, по решению какой-то конторы все правильно, если вы над самим решением не задумались…

— Задумался.

— Один? А остальные? Остальные допустили, что так и надо, препятствуют только совсем непотребным действиям. Опять допустили, что сверху виднее, что сверху поправят, если что не так. А головы-то у вас точно такие же, может быть, и лучше, чем у других. Что есть соображения выше, чем вы себе представить можете? И что это за соображения, если всем против самих себя надо идти, против своего же достояния? Пятеро сегодня вышло — а где остальные? У доброй четверти города здесь предки лежали — и где все? Почему промолчали? Почему не встали рядом, не исправили, если ошибка вышла? Их-то совесть где? Закончится снос, построят здесь танцплощадки, спортплощадки, и все. Опять все покатится как прежде, — а катиться уже некуда, правильно ты у Хорькова орал…

Федунов приоткрыл дверцу, но не вышел, будто ждал чего-то. И Кочергин сказал:

— Но с чего-то начинать все равно надо.

— Надо, — сказал Федунов. — Но не с жалобы и не с партизанских действий. У тебя совесть заговорила — пусть и у остальных заговорит.

Сказал — и вышел из машины.

Улицы пустели.

Бессонная ночь, день, перегруженный потрясениями, событиями и разговорами, налили все тело болью и тяжестью. Глаза жгло.

— Я проиграл, — пожаловался Виктор комиссару Белову, едва различимому на заднем сиденье. Пожаловался своей совести, главной ее части. Тому, что приближалось много лет и вот, в эти короткие стремительные дни и ночи, обрело такой облик.

— Ну ты даешь! — возмутился Василий Андреевич. — Ничего ты не проиграл.

— А что выиграл?

— Дело выиграл, — со смаком выговорил Белов.

— Какое дело….. — Виктор еще сбавил ход, — все равно не будет старого кладбища…

— Ничего. И на новое придут люди… Когда мы им понадобимся по-настоящему. А пока — пока…

— Что?

— Да прав этот обкомовский. Разучились по-настоящему думать, по-настоящему чувствовать. И то сказать — сколько били, сколько от самостоятельности отучали, что мозги полу ребячьи… Но ничего. Никуда не денешься. Дети взрослеют, если их не убьют молодыми. А этого…

— Там, у вас, сведения точные? — как мог быстро спросил Виктор.

— Я бы тебе объяснил, — посетовал Белов, — да вот не положено… И слишком долго объяснять. А вот чувствуешь ты и так правильно.

— Толку-то… — сказал сам себе Виктор.

— Не поставь ты все вот так, резко, на карту — никто бы не шелохнулся. А так — есть дело. Есть начало.

Виктор помолчал, кусая губы, чтобы не заснуть за рулем.

— А теперь давай прощаться. Мне пора. Как знать, может, не скоро… — сказал Белов, и Виктору показалось, что случилось невозможное: голос комиссара дрогнул.

— Куда ты, — зачем-то спросил Кочергин.

— Куда-куда… Сейчас — к выборным… А там и на Солонцы. С новой компанией знакомиться…

— Может, я что-то еще могу?

Виктор почувствовал, что Василий Андреевич улыбнулся. И, кажется, сказал:

— Сирень мне посади на Солонцах. Белую. Очень люблю, понимаешь… А ты у меня один остался.

Тихо-тихо Виктор проехал еще сто метров, зарулил во двор и, едва выключив зажигание, бессильно повис на баранке.

В ту же секунду он уснул и провалился в бездну, и все глубже и глубже погружался в страшное, никогда не испытанное одиночество, в котором нет и никогда не будет глаз, и рук, и волос дорогой, единственной, истинного смысла бытия…

— Папа, ты спишь, что ли? — спросила Наташа.

— Да, — прошептал Виктор, не двигаясь, — чуть-чуть…

— Ну так давай пойдем в дом…

— А если не сплю? — спросил Виктор Кочергин, поднимая голову.

— Мне здесь не нравится, — сказал он голосом, полным уныния.

— Почему? — старательно удивился я. — По-моему, городок у нас неплохой.

С улицы донесся звук выстрела, и он вздрогнул, плеснув пива себе на брюки. Я сделал вид, что ничего не заметил, и, повернувшись к стоявшему за стойкой Клемпу, спросил:

— Адвокат Кабриди еще не заходил?

— Нет, Гайт. Я слышал, его утром застрелили. Ты разве не знаешь?

— Неужели? — я изобразил некоторое удивление. — А кто?

— Говорят, ребята Макирра. Всадили в него с десяток пуль, пока он садился в свой кар.

— Говорил я ему, что не стоит с ними связываться, — сказал я и, повернувшись к Лиммелю, добавил вполголоса: — Не повезло вам, приятель. Через Кабриди можно было бы сбыть ваши камешки.

Вид у Лиммеля был никудышный. Даже в полумраке бросались в глаза бледность его лица и затравленный взгляд. С ним можно было кончать, но я не торопил события. Я слишком устал за этот проклятый день, мне не хотелось трогаться с места, хотелось расслабиться и еще немного посидеть в прохладе, потягивая казенное пиво и дымя казенными сигарами. И мне доставляло какое-то мстительное удовольствие наблюдать, как на бледном лице Лиммеля временами появлялась заискивающая полуулыбка, когда он ловил на себе мой взгляд.

— Да, Гайт, чуть не забыл, — сказал мне Клемп доверительным шепотом. Я и не заметил, как он подошел сзади. — Тут забегал паренек от Яглафа. Они ищут какого-то типа в белом плаще. Просили свистнуть, если объявится.

Клемп умеет шептать так, что слышно на другом конце города.

Бедняга Лиммель окаменел и стал медленно погружаться под стол.

— Да вроде я видел какого-то чудака в белом плаще, — поспешил сказать я. — Часа два назад он садился в кар напротив лавки Литса.

— Интересно, на что он надеялся. По дороге на Патинку Яглаф всегда был хозяином.

— Спасибо, что вы меня не выдали, — одними губами сказал Лиммель, когда Клемп вернулся к себе за стойку.

— Не стоит, приятель. Просто я не очень люблю Яглафа. Как стал его племянник шефом полиции, так все этому мяснику с рук сходит.

— Ну у вас тут и порядки, — Лиммель тяжело вздохнул. — Ну как можно так жить? На улице показаться боязно.

— Порядки как порядки, — буркнул я. — Не хуже, чем в других местах.

Порядки ему наши, вишь, не нравятся, со злобой подумал я. Ну и сидел бы тогда дома. И слово-то какое выбрал — боязно. Вот-вот в штаны со страху наложит, а туда же — боязно ему. Сказал бы еще “небезопасно”.