Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)

Помолчали. Потом посланец будущего вздохнул.

— Я мог бы и не открываться вам, потому что верю — вы поняли все и без прямого контакта, но еще долго люди будут ошибаться, тяжело и больно, пока не научатся вовремя останавливать свое любопытство, порой жестокое и злое. Прощайте.

Молодой человек превратился в облачко света, потом в плоское “зеркало”; на Керри Йоса глянул из этого зеркала он сам.

А затем его отражение вдруг подмигнуло ему и исчезло. “Зеркало” свернулось в световую нить и ушло в зенит.

Керри Йос, прищурясь, посмотрел в ночное небо Земли.

“Прощайте, — сказал он мысленно. — Надеюсь, пути наши больше не пересекутся. Прошлое и будущее не должны пересекаться в местах, не предусмотренных природой, кроме точки настоящего, одно вытекает из другого, остальное — схоластика. Но, может быть, мир устроен гораздо сложнее, и мои внуки и правнуки жили и умерли задолго до того, как родился я? Иначе откуда иногда всплывает ощущение, что все это уже было со мной когда-то?”

— Да, это так, — раздался ниоткуда, из воздуха, или прямо в голове чей-то негромкий голос. — Время — не кольцо и не спираль, гораздо более сложная фигура, и все живущие в нем соединены незримой нитью бытия. Цель жизни — не человек, нет, цель жизни есть жизнь. Вы поймете это и без особого контроля.

Голос уплыл из сознания, потерялся в шумах звездного ветра, да и не голос это был — тень будущего. Керри постоял еще немного и двинулся к шатру света, зорко глядя под ноги, думая о людях, своих предках и современниках, о тех, кто борется и живет в пространстве непокоя и нуждается только в одном виде контроля — контроля совести и доброты.

1982–1988 гг.

Медленно и мелодично били башенные часы. Звук пролетел над красной черепицей старых крыш и темными прямоугольниками крыш новых, сквозь редкие — осень — кроны акаций и тугие струны проводов и растворился в зарослях на кладбище.

Восковая луна вывалилась из сырого облака и глянула вниз. Глянула — и спряталась.

Последние отголоски двенадцатого удара прокатились между крестами и пирамидками, долетели, теряя силы, до последнего ряда надгробий, уже безымянных от времени, и замерли под стеной.

Ухнула и невнятно забормотала сова. Потом взлетела и, чуть проседая в такт взмахам бесшумных крыльев, прочертила темное небо и растаяла в округлой черноте окошка на звоннице.

Василий, вальяжно раскинувшись на плите собственной, хорошо ухоженной могилы, проследил за ее полетом и сообщил:

— Будет дождь.

Соседи промолчали, и только какая-то старушка из ближнего склепа вздохнула и мелко перекрестилась.

— Что молчите? — рассердился Василий. — Не намолчались за день?

— Не хотят с вами связываться, — за всех ответил чинный Присяжный, — грубый вы очень, вам не угодишь.

— А ты и не угождай. Привык, понимаешь, угождать. И как только в суде служил?

— А так и служил, как все, — степенно протянул Купец, — помаленьку да полегоньку.

— Вот и дослужились… — Приват-доцента, умершего от чахотки в девятнадцатом, до сих пор мучил кашель. — Сколько лет — памяти нет.

— Нет, позвольте, — встрепенулся Присяжный, — как это — служил? Присяжные не служат, их выбирают. И, заметьте, выбирают из самых достойных…

Души заспорили, замелькали в привычных жестах прозрачные руки, голоса возвысились до крика, и скоро уже над вторым сектором взметнулись встревоженные летучие мыши.

Василий Андреевич послушал-послушал, махнул рукой и отправился в четвертый сектор. Там давние приятели-красноармейцы играли в орлянку затертым оболом. Третьим у них был мещанин, мобилизованный на защиту Перекопа и умерший в двадцатом от ран.

— Не спится? — вместо приветствия спросил красноармеец, прозванный Седым за белую-белую, как сметаной вымазанную прядь тонких прямых волос в курчавой русой шевелюре.

— Обрыдло. Пятый десяток, понимаешь, досыпаю, — привычно откликнулся Василий, присаживаясь на расколотую известняковую плиту.

— Ничего, скоро разбудят, — пообещал Седой.

— Пионеры, что ли? — спросил Василий, высчитывая в уме, сколько дней осталось до Октябрьских.

Два раза в году к нему, как герою гражданской войны и борьбы с контрреволюцией, приходили пионеры; прибирали, правда, не слишком старательно, именную могилу, салютовали и даже оставляли цветы. Так повелось сравнительно недавно. Сразу после похорон к нему на могилу часто приходили друзья и однополчане. Затем всю войну было не до него. После войны же осталось совсем немного тех, кто вспоминал, а пионеры ходили на воинское кладбище или к памятнику освободителям. Но вот уже четвертый год, как стали приходить и сюда.

— Пионеры, да не очень, — Седой выволок обол и теперь подбрасывал его на широченной крестьянской ладони. — Специальная воинская команда прибывает. По наши кости. — И Седой, сохраняя напускное безразличие, запустил монетку.

— Как это — по наши кости? — не понял Белов.

— А вот так. Снос начинается. В две очереди. Под барабан — и на Солонцы, — отозвался Мещанин. Он опять проиграл и поэтому злился.

Василия Андреевича даже передернуло:

— Что это на вас — погода накатила? Какие Солонцы? Какие кости? При чем здесь воинская команда?

Седой поднял голову:

— Ты же знаешь — кладбище наше давно решили снести. Вот и началось. Приезжает команда такая специальная — всех будут перелаживать на Солонцы.

— Перекладывать, — машинально поправил Василий и задумался. Он давно знал, что переселение неизбежно, знал, что принят генплан развития города, предусматривающий, в частности, ликвидацию старого городского кладбища. Знал — и все же внутренне сопротивлялся этой неизбежности; точно так же сопротивлялся смерти, пока доживал с надорванным сердцем.

— Это как — в две очереди? — вдруг спросил второй красноармеец Илюша.

— Очереди — это по очереди, сначала один, а потом все остальные… — протянул Василий. — А может, напутали чего?

Илюша даже обиделся:

— Так Седой — он же точно знает. Да и я слышал…

Седой все узнавал первым и наверняка. Ушлый мужик, за свою ушлость (полез в ничейный погреб в ничейном, но, как выяснилось, “конспиративном” доме) смолоду прописанный в четвертом секторе, любил вдруг являться в кабинет ночного дежурного исполкома и, если вздумалось оставаться незримым, подглядывать и подслушивать. Еще он любил птиц, но только дневных.

— И когда же? — спросил Белов, как будто время в обычном пониманий для него еще что-то значило.

— По весне, сказывают. Чтоб к жатве духу нашего здесь не осталось. Спорткомплекс, — хоть и с неправильным ударением, а одолел трудное слово Седой, — здеся залаживать будут.