Владимир Гусев - Век дракона (сборник)

“Первый секретарь Зеленый с превеликими трудами раздобыл черно-белый телевизор и смотрел “Сельский час”.

Или:

“Предисполкома Мазаный, ошалев, ударился в извращения: забрел в рабочую столовую, скушал там “котлетку с макаронами” и чуть не помер с непривычки”, а “прокурор Дыба в старом ватнике вторгся в котельную, распугав дегустировавших стекломой бичей, отобрал у трудяги Поликратыча лопату и принялся шуровать уголек, громко, объясняя, что он не пьян, что маленькие зелененькие диссиденты вокруг него на сей раз не скачут, а просто подыхает он от тоски”.

Такого рода штрихи и детали позволяют А.Бушкову емко и концентрированно выразить суть изображаемых им сатирических образов, а нам, читателям, — составить о них ясное и однозначное представление.

И, наконец, еще об одном рассказе цикла — о “Курьезе на фоне феномена”. Он несколько отличается от остальных тем, что автор использует в нем уже чисто научно-фантастический прием.

На город падает метеорит, что вызывает удивительный феномен — “локальное кратковременное пресечение различных временных пластов”. В результате происходит ряд невероятных вещей, в частности, с главным героем рассказа Мявкиным — партийной номенклатурой среднего звена.

После падения метеорита с ним произошел крайне неприятный для него инцидент по дороге на службу он вдруг столкнулся с… агентом царской охранки, был с пристрастием допрошен, выдал, как на духу, все служебные секреты и, наконец, дал “расписку о сотрудничестве” с означенным учреждением, получив в качестве аванса несколько царских купюр.

Выводы автор предлагает сделать самому читателю. Да они, впрочем, и очевидны. Что касается дальнейшей судьбы Мявкина, то он, конечно, сильно переживал вначале, но потом узнав из соответствующей литературы, что подобные феномены случаются раз в миллионы лет, успокоился.

Зато не на шутку встревожился сам автор, вывернув наизнанку гнилое и продажное нутро своего героя, которое тот содержит в строжайшей конспирации, на людях демонстрируя положенные по штату “ум, честь и совесть нашей эпохи”. Оттого, видно, и завершается рассказ “Феномен на фоне курьеза” не индифферентной точкой, а обеспокоенным вопросом-восклицанием: “Братцы, неужели отсидится, сволочь”? Неужели отсидится, двуликий Янус и снова начнет в свете последних решений и постановлений звать нас “вперед к победе коммунизма?” — передается и нам, читателям, авторская тревога.

Да, собственно, для того и рассказывает А.Бушков нам свои веселые фантастические истории из жизни политических пугал, чтобы, высмеяв и заразив своей тревогой, остеречь от легкомысленно-беспечного беспамятства о днях минувших, тем более, что нет сегодня твердой уверенности в необратимости происходящих перемен.

Не все как читателя греет меня в творчестве молодых сибирских фантастов. Но то, что не уходят они от сложных социальных, политических, морально-нравственных и даже философских проблем, безусловно, радует. Как радует и разнообразие подходов к их осмыслению и отображению. И вообще, как я заметил, серьезно работающие молодые авторы не только стремятся избежать наезженной колеи, но и небезуспешно испытывают себя в самых различных формах. Тот же, скажем, А.Бушков, уверенно чувствует себя в любом формальном облачении. А один из соавторов приключенческо-романтической повести “Пленники Черного Метеорита” И.Ткаченко, “отколовшись” от своего компаньона, обращается к философской притче.

Впрочем, ее элементы проступают и в той совместной их с А.Бачило работе. Вспомним образ Черного Метеорита — странствующего отшельника Вселенной. Совершенно очевидно, что несет он в себе некое философское начало. И вот новая повесть И.Ткаченко — “Путники”.

Путники, Странники, Пилигримы… Одержимые страстью вечного движения (движение — абсолютно, всякий покой — относителен), без которого нет развития и продолжения жизни, они становятся-то подданными Дорог, вечного Пути, потому что лучше и острее других понимают это.

Один из таких Путников, старик по имени Данда, приходит к вождю некогда могущественного, но сильно ослабленного междоусобицами племени Гунайху и предлагает увести его людей в края, где прекрасные условия для жизни и нет врагов — на землю обетованную.

Так начинается одна из четырех взаимосвязанных глав-новелл, стилизованной под историческую легенду. Данда выполнил свое обещание, но Гуйнах не поверил, что сделал он это бескорыстно, без камня за пазухой. Он видит умысел, заговор и убивает Путника, хотя вся-то корысть Данды была в том, чтобы люди отбросили груз прошлых обид и ошибок, вражды и начали жить с чистого листа, заложив для будущих поколений добрую и справедливую, подлинно нравственную основу. Но совсем другие виды на жизнь на новой земле у вождя племени.

“— Я назову эту землю Гуйнахорн — земля Гуйнаха! — говорил захмелевший вождь. — Построю в долине меж холмов город и обнесу его крепкими стенами! Я выставлю сторожевые посты в горах, и никто не пройдет в нашу землю незамеченным!

— Зачем посты и стены! — возразил Балиа, брат вождя. — Здесь нет никого, кроме нас, все враги остались за морем…

— Нет врагов? — рявкнул Гуйнах. — Враги всегда есть!.. Здесь наш дом и у этого дома должны быть крепкие стены”.

Две совершенно противоположные позиции. Одна — желание видеть свободу для всех. Другая — везде и всюду видеть врага, создавать его образ даже там, где его и быть не может. Позиции эти размежевали братьев. Но самое печальное — преследующий вождя тотальный образ врага не позволил ему и его народу жить по-новому. Земля была новая, первозданная, но существовать на ней Гуйнах собирался старыми способами. И заложил он здесь не только крепостные стены и сторожевые посты, но и нечто гораздо большее — основу будущей государственности, идеологии, будущий образ врага, на замкнутость и самоизоляцию, на всеобщую подозрительность и нетерпимость к инакомыслию.

В следующей главе повести как раз и рассказывается о том, каким же стало общество, основы которого заложил Гуйнах. А превратилось оно в серую, раболепно-послушную, но и агрессивную в верноподданническом запале по отношению к инакомыслящим массу.

Читая повесть “Путники”, можно искать и находить параллели с конкретными историческими реалиями, но, полагаю, для автора само по себе то или иное сходство было все же второстепенной задачей. Важнее донести до читателя актуальную для любой эпохи, любого народа мысль о губительности жесткого (тем более заведомо тенденциозного, искажающего объективную реальность) идеологического излучения.

В душе героя второй главы-новеллы Джурсена, например, оно рождает моральную и нравственную раздвоенность. Ощущая глубоко в себе тягу в свободе, внутреннюю готовность вырваться за кордон Запретных гор, Джурсен тем не менее и в силу своего общественного, идеологического воспитания, и по сути будущей профессии — отыскивать и карать “отступников” — способствует искоренению духа свободолюбия.