Сэмюель Дилэни - Вавилон-17

— Ридра? — доктор Маркус Тиварба оторвался в темноте от подушки. В дымном свете над постелью появилось ее лицо. — Где вы?

— Внизу, Моки. Пожалуйста, мне нужно поговорить с вами.

Ее возбужденное лицо двигалось справа налево, стараясь избежать его взгляда. Он зажмурился от света, потом снова открыл глаза.

— Поднимайся.

Лицо исчезло.

Он взмахнул рукой в направлении контрольного света, и мягкий свет заполнил роскошную спальню. Он откинул золотое одеяло, встал на меховой ковер, снял с искривленной бронзовой подставки черный шелковый костюм и накинул его. Встроенные в костюм контуры расправили его на плечах и груди. Он нажал впускной клапан в раме стиля рококо, алюминиевая откидная доска опустилась, открыв внутренности бара. Оттуда выдвинулся дымящийся кофейник и графин с выпивкой.

Повинуясь другому жесту, на полу выросло пузырьковое кресло. Доктор Тиварба повернулся к входной двери, она щелкнула, распахнулась и появилась Ридра.

— Кофе? — он подтолкнул кофейник, силовое поле подхватило его и мягко поднесло к ней. — Чем ты занимаешься?

— Моки, это… я…

— Пей кофе.

Она наполнила чашку, поднесла ее ко рту.

— Нет ли чего-нибудь успокаивающего?

— Какао? — он извлек две маленькие бутылки. — Алкоголь тоже способен обмануть. У меня кое-что осталось от обеда, собиралась компания.

Она покачала головой.

— Только какао.

Бутылочка последовала за кофе по силовому полю.

— У меня был ужасно утомительный день, — он потер руки. Работать после полудня не удалось, за обедом гости, все хотели разговаривать со мной, да и после обеда докучали своими вызовами. Минут десять назад лег спать, — он улыбнулся. — Как ты провела вечер?

— Моки, это… Это было ужасно!

Доктор Тиварба отпил из чашки.

— Прекрасно. Иначе я ни за что не простил бы тебе, что ты меня разбудила.

Вопреки своему желанию она улыбнулась.

— Я всегда… всегда могу рас-считывать на в-вашу помощь и симпатию, Моки.

— Ты можешь рассчитывать на мой здравый смысл и убедительный совет психиатра. А симпатии? Мне жаль, но не после двенадцати. Садись. Что случилось? — взмах его руки вызвал к жизни кресло рядом с ней. Край сиденья легонько ударил ее под колени, и она села. — Перестань заикаться и рассказывай. Ты преодолела это, когда тебе было пятнадцать лет, — голос его стал очень мягким и убедительным.

Он еще раз отпил кофе.

— Код, вы помните, я работаю над кодом?

Доктор Тиварба опустился в широкий кожаный гамак и отбросил назад седые волосы, все еще взъерошенные после сна.

— Я помню, тебя просили поработать над чем-то для правительства. Ты довольно презрительно отзывалась об этом деле.

— Да. И… ну, это не код… это язык. Но сегодня вечером я… я разговаривала с главнокомандующим… с генералом Форестером, и это случилось… Я имею в виду — это случилось, и я знаю!

— Что знаешь?

— Как в прошлый раз, я знаю, о чем он думает.

— Ты читаешь в его мозгу?

— Нет. Как в последний раз. По тому, что он делал, я могла сказать, о чем он думает.

— Ты уже пыталась объяснить это мне раньше, но я не понял, мне кажется, что ты говоришь о чем-то вроде телепатии.

Она покачала головой, снова качнулась.

Внезапно Ридра сказала ровным голосом:

— «У меня теперь есть кое-какие идеи насчет того, что ты пытаешься выразить, дорогая, но ты должна высказать это сама». Именно это вы хотели сказать, Моки, не правда ли?

Тиварба поднял седые брови.

— Да. Это. И ты говоришь, что не читаешь у меня в мозгу? Но ты много раз демонстрировала мне…

— Я знаю, что вы собираетесь сказать, а вы не знаете, что хочу сказать я, — она почти встала со своего кресла.

Он сказал:

— Именно поэтому ты такая известная поэтесса.

Ридра продолжала:

— Я знаю, Моки. Я ношу все в своей голове и вкладываю в стихи, которые понятны людям. Но прошедшие десять лет я занималась не этим. Вы знаете, что я делала? Я слышала людей, улавливала их полумысли, полупредложения, в которых они не могли выразить ничего, и это было очень больно. Потом я отправлялась домой и отделывала их, полировала, выплавляла для них ритмическое обрамление, превращала тусклые цвета в яркие краски, заменяла кричащие краски пастелью, чтобы они больше не могли ранить — таковы мои стихотворения. Я знаю, что хотят сказать люди, и говорю это за них.

— Голос века, — сказал Тиварба.

Она ответила непечатным выражением, и в глазах у нее появились слезы.

— То, что я хочу сказать, то, что я хочу выразить, я еще только… — она снова покачала головой. — Я не могу сказать этого.

— Если ты хочешь расти как поэт, ты это должна сказать.

Она кивнула.

— Моки, год назад я не подозревала, что высказываю то, что хотят сказать люди. Я думала, это мои собственные мысли.

— Каждый молодой писатель, хоть чего-нибудь стоящий, проходит через это. Так овладевают мастерством.

— А теперь у меня есть собственные мысли, у меня есть, что сказать людям. Это не то, что раньше: оригинальная форма для уже сказанного. Это новые мысли, и я боюсь до смерти.

— Каждый молодой писатель, созревая, проходит через это.

— Повторить легко, но сказать трудно, Моки.

— Хорошо, что ты это поняла. Почему бы тебе не рассказать мне точно, как это… как действует это понимание другого человека?

Она молчала пять, десять секунд.

— Ладно. Попытаюсь еще раз. Перед тем, как уйти из бара, я стояла, глядя в зеркало, а бармен подошел и спросил, что со мной.

— Он почувствовал, что ты расстроена?

— Он ничего не «почувствовал». Но посмотрел на мои руки. Они стиснули край стойки и быстро белели. Не нужно быть гением, чтобы связать это с тем, что происходит в моей голове.

— Бармены обычно очень чувствительны к такого рода сигналам. Это часть их работы, — он кончил свой кофе. — Твои пальцы побелели? Что же сказал генерал или не сказал, и что он хотел сказать?

Ее щека дважды дернулась, и доктор Тиварба подумал, следует ли это интерпретировать более специфически, чем просто нервозность?

— Генерал — грубоватый, энергичный человек, — объяснила она, — вероятно, неженатый и всю жизнь прослуживший в армии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ему около шестидесяти лет, но он не чувствует этого. Он вошел в бар, где мы должны были встретиться, глаза его сузились, потом широко открылись, руки его спокойно лежали на бедрах. Вдруг пальцы их согнулись, потом распрямились, шаг его замедлился, когда он вошел, но, оказавшись в нескольких шагах от меня, он пошел быстрее. Он пожал мне руку так, будто боялся ее сломать.

Улыбка Тиварбы перешла в смех.

— Он влюбился в тебя.

Она кивнула.

— Но почему это тебя расстроило? Я думаю, ты должна быть тронута этим.

— Я и была, — она наклонилась вперед. — Я была тронута. И я могла проследить каждую мысль в его голове. Один раз, когда он старался вернуть свои мысли к коду, к Вавилону-17, я сказала точно то, что он думал, чтобы показать, насколько я близка к нему. Я проследила за его мыслью, будто я читаю в его мозгу…