Михаил Савеличев - Меланхолия

- Туда, - показал старик.

- Туда! - заорал я, стаскивая Сандру с пола в ледяную спираль разматывающегося пространства, где разгорались последние точки обложившей нас волчьей стаи. Подмокшие волосы хлестнули меня по лицу, а в нос ударил кислый запах рвоты, но я держал ее, тащил, толкал в замыкающийся проход и чувствовал как над нами разгорается новое солнце, как нечто миллиардами крохотных крючков ухватывается, впивается в кожу, отчего в порах расплываются микроскопические кровоизлияния неправильными, тонкими галактиками грядущей боли, и умелый рыболов начинает подсекать добычу, вытягивая нас вверх, поближе к микроволновой печке, в которой сгорает даже эхо. Мне легче. Боль лишь в теле, так как самые жуткие наживки бессмысленно висят в пустой голове, извиваются щупальцами, тщетно нащупывая хоть шестеренку привычных часов, и я понимаю, что творится в черепной коробке Сандры - жадные присоски прирастают к страху и панике, к ужасу и отчаянию - таким обычным источникам трепыхания диких мустангов, эта новая версия древних палок моих крючколовов, цель которой не в объезжании и укрощении, не в медленном пожирании, а в полной дезинтеграции лишнего тела.

Пол исчезает и мы летим в бездну, корчась и трепыхаясь от лопанья каждой ниточки, на которых нас пытаются удержать, и звук возвращается в пустоту, отзываясь визгом раскаленного металла, выбивающего фонтаны штукатурки из невидимых стен. Дом отплевывает, извергает нас на еле заметной плаценте лазерного прицела, но каменные экскременты умершей цивилизации принимают плод, укрывают его хребтами железных чудовищ и в глазах волков тени разбухают, занимают весь мир, чтобы на последок швырнуть вспышку аварийного света...

...Если и есть нечто на белом свете, что еще может сдвинуть нас с места, столкнуть из невыносимых поз на острых и ржавых штырях, то это тот самый легендарный перводвигатель, который предлагал Дэнни. Агония усталости, изнеможения и разрушения всего того привычного мира, который отвратен лишь с точки зрения обратной стороны Луны, ершистым комком пробирается из желудка к горлу, еще одной болью прочищая забитые, зашлакованные, спаянные пути слез. Сандра пытается приподняться, подбирает под себя колени и локти, упрямо выталкивает тело под низкий свод холодных арматур и приходит понимание, что нечто может не выдержать, сорвется с последней резьбы, отлетит со свистом, выпуская страшный фонтан размозженного рацио, обращая тело в воющую и невменяемую куклу. По ней прошлись слишком жестоко. Крючки усеивали голову, ворочаясь усыхающими пиявками, но все еще впрыскивая в спасительную тьму бессмысленные призраки.

- Сандра, - тронул ее за плечо. - Сандра, держись...

Девушка замычала. Почему-то это обнадежило. Она продолжала возиться в грязи как исхудавшая, обгоревшая личинка, поднимаясь и соскальзывая вниз, раз за разом повторяя жуткий ритуал сумасшедшего танца. Я перехватил ее за лодыжки и подтянул к себе, отчего ритм сбился и она лишь пыталась дотянуться черными пальцами за спасительную железку, поросшую бурой коростой, словно дерево давно ушедшей эпохи. Руки дрожали, но не от нетерпения или вожделения, конечно, а от страха не успеть, упустить момент шока, после которого она будет только безвольной и ненужной куклой. Юбка задралась, открывая парализующе жалостливое зрелище изодранных колготок, исцарапанной кожи, на которой выделялся особенно длинный порез, уходящий под ткань сбившихся трусов. Долой, прочь... Она не сопротивлялась, но пальцы слишком медленно и неуклюже делали свое дело, иногда больно впиваясь в кожу, отчего Сандра слегка дергалась, ровно на одно мгновение вины, за которым сразу наступала беспредельность долга.

Было чудовищно неудобно. Она упиралась руками и коленями, но все равно моя левая ладонь подпирала ее голый живот, придерживая и помогая, словно толчки могли столкнуть хрупкое равновесие, разбить слабый контакт, разомкнуть гальванизирующее соединение шокотерапии, и приходилось сосредотачиваться на каждом кончике пальцев, чувствуя как мизинец сползает вниз по гладкой коже, и как правая рука сжимает бедро, где расплываются зародыши синяков, потому что мы балансируем над бездной, в которую должны и не можем упасть. Страх, асфиксия, стыд распускают драный зонтик условной страсти, заставляя кусать губы, чтобы ни один стон не прорвался сквозь металлические кусты, чья ржавая пыльца сыпется на соединенные по-звериному тела. Что угодно, но только не любовь и, даже, не физиология. Тоска по жизни, которая оказалась вовсе не бескрайней, а вполне обозримой и конечной, неправильной и враждебной, оправданной не положением, не деньгами, а таким вот стремительным и невозможным соитием в жаркой оболочке пролетевшей мимо смерти...

- Да... Да... На нас напали... Не знаю, - говорит Сандра в телефон. Позднее утро готово застать нас на заброшенной дороге, среди узких хлопковых полей, за которыми темнеет лес. Клочья тумана цепляются за кусты и кажется, что белоснежные коробочки все еще дожидаются часа сбора урожая. Двери машины распахнуты и теплый ветер по-щенячьи облизывает разгоряченную кожу. - Черт вас возьми, Жан, в нас стреляли! Да... Как только вы ушли.

Девушка сидит на заднем сиденье, выставив голые ноги наружу, оглаживает колени и вслушивается в далекое бормотанье. Безнадежно. Там должно быть все безнадежно.

- Безнадежно, - соглашается она и захлопывает сотовый. - Безнадежно...

- Бывает, - соглашаюсь. Открывать глаза не хочется, но и так прекрасно чувствуется малейшее движение и букет эмоций - удивление, испуг, разочарование, интерес. Сандра разглядывает собственные ноги, изучает топографию покушения и бегства, за каждым движением которых стоит большая или маленькая отметина. Приподнимает край юбки и снова кусает губы. Стыд?

- А трусы-то куда делись? - спрашивает себя. - Впрочем, ладно...

Откидывается и закладывает руки за голову, бесстыдно подставив ноги не стихающему ветру. Глухая пора рассвета располагает к необязательной беседе.

- Интересно, а как это начинается? Что-то болит? Или в одно прекрасное мгновение мир просто необратимо меняется?

- Меняешься ты сам. Нечто сдвигается со своего места, нечто важное, но незаметное, и старый мир в тебе умирает. Сначала страшно и тебя охватывает подозрительность. Все приобретает новый смысл. Окружающее каким-то образом - хотя и незначительно - меняется; восприятие само по себе остается прежним, но возникает какое-то изменение, из-за которого все окутывается слабым, но всепроницающим, неопределенным, внушающим ужас свечением. Жилье, которое прежде ощущалось как нейтральное или дружественное пространство, теперь пропитывается некой неуловимой атмосферой, "настроением". В воздухе чувствуется присутствие чего-то такого, в чем не можешь дать себе отчета - подозрительное, неприятное, жуткое напряжение...