Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные.

Ну ни хрена себе обвинения! Чародейство, при действительных сношениях с дьяволом, по артикулам означает костер. Правда, статья эта мертвая: не припомню случая, чтобы кого-нибудь за то сожгли... Как бы ради меня ее не оживили! О покушении на здравие государево - что и говорить. Колесование, без послаблений!

Вот интересно, а что вдруг мои враги засуетились? Отсечение головы их уже не устраивает - или вопрос с помилованием решен, и они боятся мести? Правильно боятся: дайте только выбраться отсюда... Христианское милосердие? Правила чести? Забудьте! В турецкой войне мне не мешали подобные ограничения - а эти господа хуже турок. Намного хуже!

Чего там писарченок из Тайной канцелярии от меня хочет?

- Говори, вор!

- Обращайся ко мне 'Ваше Сиятельство', если желаешь получить ответ. Достоинство графа Священной Римской империи даже государь Петр Алексеевич отнять не может. А сие означает, что верховный суд надо мной принадлежит имперскому сейму в городе Регенсбурге.

- С-с-е-е-йму!.. На дыбе тебе будет сейм, твое #^ятельство!

Он еще долго и гнусно сквернословил, однако легко было догадаться, что перейти от угроз к делу допросчик при всем желании не может: не дозволено. Все это пахло обманом и подвохом. Да что там пахло - воняло, как в гошпитали для скорбных животом! Привести узника в бешенство и заставить броситься врукопашную - а там стража его вправе и насмерть прибить. Сам виноват окажется!

Ловушка примитивная, но едва не сработала. Ночью в каземате сосчитал, сколько будет дважды два: все стало понятно. Шведы воевать не могут, потому что у них денег нет. Мир означает амнистию. Судя по всему, мирный трактат либо уже ратификован, либо проходит последнюю шлифовку перед высочайшим одобрением. Вытерпеть еще немного, и государь меня простит. А я его? Не знаю, посмотрим. Большого дурака свалял, что не подготовил запасную позицию за границей - теперь, ежели уехать из России, придется все с нуля начинать.

Человек предполагает... Усталость и тяжесть в груди, давно меня угнетавшие, день ото дня усиливались; к ним прибавились боли в суставах, начали кровоточить десны. Видал такое прежде - цинга! Нет худа без добра: сонная апатия, сопутствующая этой болезни, помогала стоически переносить неприятельские потуги добавить мне новую статью. Навесят колдовство? Чушь, колдовства не бывает. Сожгут? Пусть - хотя бы согреюсь перед смертью! Ночи становились все холоднее. Зарывшись в гнилую солому и натянув всю свою одежду, я стучал зубами при самой легкой прохладе... Если амнистия задержится - зиму не переживу. Еще полгода назад переносил такую погоду без малейших неудобств - здоровья хватало...

К цинге прибавился сухой, злокачественный кашель, через неделю перешедший в кровохарканье. Начался жар, лихорадка помрачила разум. Сколько дней минуло в полубреду? Бог знает... В моменты просветления посещала мысль, что мне, всего скорее, из крепости не выйти - но не вызывала протеста. Люди смертны. Раньше или позже - не все ли равно? Жизненные силы иссякли.

Освобождение не помню. Или очень смутно. Куда меня тащат? Оставьте наконец, в покое, мучители! Худая телега влачится по непролазным осенним лужам. Щелястый потолок из некрашеных досок, стены не лучше - отовсюду дует. Гарнизонная гошпиталь? Важный немец щупает пульс. Вроде бы раньше его видел, и даже помнил, как зовут... Неважно, черт с ним! Из-за спины доктора слышны мучительные стоны: схватившись руками за живот, корчится на постели долговязый детина в исподнем. Усатый подлекарь подносит ему ипекакуану, заставляет пить. Я счастливей соседа: на мою долю достается рюмка лауданума. Блаженное забытье растекается по членам...

...Тусклая лампада над соседней кроватью не в силах разогнать мрак. Из-под казенного одеяла торчит мосластая нога, бледная, как у битой курицы. Остальное загораживают две плотных спины.

- Отмучился. А с тем что делать будем? Коли он тут залежится - как бы беды не нажить. Дохтур-то чего сказал?

Меня здесь совершенно не берут в расчет. Обсуждают, словно я уже мертвый, и это моя нога торчит из-под грязного одеяла.

- Ежели в двух словах и по-русски - сказал, что не жилец. А нас винить будет не за что: на все Божья воля.

- Да я не о том, Иван Карлыч. Надо евонное сиятельство поскорее с рук сбыть. Не то, боюсь, кое-кто из сильных людей наоборот, недоволен будет...

- Чем, господин комендант?

- Да хоть тем, что он тут, а не на погосте. И потом, по указу-то государеву ему что приказано?

- Дальние деревни, безвыездно.

- Вот видишь!

- Так ведь не довезти, помрет в дороге.

- Сам же говоришь: Божья воля? Помрет - стало быть, пора приспела. Тем паче, коль не мы повезем. Завтра похлопочу, тут один парнишка о нем справлялся.

- Куды прешь, деревня?! По харе давно не получал?!

Пятятся кони, хлобыстнутые по мордам, наш возница шустро соскакивает наземь, кланяется в ноги, ломая шапку, - а вожжи не забывает придерживать. Его шутейно, через тулуп, вытягивают плетью по спине. В окружении верховых слуг проносится, расплескивая снежную слякоть, золоченая карета шестериком. Большой чин едет. На парочке, запряженной в простую кибитку, поперек пути такому не суйся!

Мужик рукавом утирает щеку от грязи, провожает кавалькаду опасливым взором и снова утверждается на облучке, ловя задницей пригретое место. Молодой парень рядом со мною шепчет вдогонку карете витиеватое морское ругательство. Возница резко его обрывает:

- Нишкни, Илюха! Здесь тебе не Аньстердам!

- Знамо дело, Питер - мать его через пресвятую троицу - бурх!

- Ну и чем те Питер не ндравится? Тут тоже жить можно! Намедни была свадьба у Головиных - так всем прохожим по чарке наливали!

Я на мгновение просыпаюсь от апатии.

- У кого свадьба?

- Так эта... Иван Михайлович за вдового князя Трубецкого дочку выдавал.

- Которую?

- Да как же ее... Эту... Ольгу Ивановну!

Он втягивает голову в плечи, чрез всю крестьянскую толстокожесть понимая, что смолол лишнее и можно крепко получить по загривку; но мне никогда не нравился обычай карать дурных вестников. Да и сил нету.

Н-да. Была у меня невеста.

Давным-давно. Тысячу лет назад, наверно.

Дай Бог ей счастья с Трубецким. Сенатором и князем. У которого внукам скоро в полк записываться. Чью фамилию носит бастион, где меня держали полгода. А я боялся, что стар для нее!

Похоже - мне в самом деле пора.

- Поворачивайся, Александр свет Иванович - изволь откушать... Молочка горячего, с медом... Вот сало медвежье топленое: давай-ка пей, пока не застыло...

- Когда ж вы от меня отстанете, ироды! Дайте хоть помереть спокойно. Пожил, пора и честь знать.

- Нет, миленькой - не время тебе. Когда Илюшка-внучок только привез твою милость, и впрямь смертушка в головах стояла. А теперича хочь маленько, но назад отшагнула. Так мы ее шаг за шагом, да и спровадим!