Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Андрею в этот день всё улыбалось: и то, что шеф оказался не надутым ослом, а своим веселым парнем, хотя и не без странностей, ученым это, наверное, полагается по званию, и то, что накануне купили они с Иркой в «Снежной Королеве» на Войковской потрясающую для нее дубленочку, от которой глаз нельзя было отвести, то есть не только, конечно, от дубленки, но и от Иришки, которая расцеловала его за подарок так, что у него голова закружилась, и от того, что в маленьком дворике около ресторана оказалось свободное местечко, и Андрей ловко въехал в него задним ходом под писк сигнала, который указывал расстояние до препятствия. Спасибо Косте, что уговорил их с женой. Спасибо Ирине и ее умной головке, которая всё правильно рассудила. Когда провожали его товарищи по отделению, Иван, его напарник сказал: везет же некоторым, и жена такая, и работа такая…

— Андрей, поскольку мы приехали минут на пятнадцать раньше, и разговор у меня с шефом, надо думать, будет не очень коротким, ты свободен как минимум часа на два. У тебя деньги есть?

— В каком смысле?

— В прямом. Вдруг захочешь поесть, держи пятьсот рублей.

— Да господь с вами, о, мой повелитель, я и сыт, и обут, и одет, и пока никуда не пойду, потому что от запаха кожи в этой машинке я просто балдею. И еще пару раз проштудирую инструкции.

— Ну, смотри.

Яша вошел в ресторан. Евгений Викторович очень расхваливал этот ресторан, говорил, что здесь его все знают. А вдруг он тоже приехал заранее?

— Скажите, — спросил он у строгого вида девушки, скучавшей у пустого еще гардероба. — Евгений Викторович еще не приезжал?

— Кто-кто?

— Евгений Викторович.

Девушка едва заметно пожала плечами, явно давая понять, что никакого Евгения Викторовича она не знает, а если этот молодой человек надумал клеить ее, то придумал бы что-нибудь поумнее.

— Да вы подождите своего товарища. На втором этаже уютнее. Вот сюда, по лестнице.

На всякий случай он спросил и у официанта, который усадил его за столик на двоих:

— А Евгений Викторович еще не приезжал?

— Кто?

— Евгений Викторович.

— Простите, я не знаю, кто это.

Может, подумал Яша, в лицо-то, наверное, они его знают, а имени не знают.

— Ну, с такой чеховской мягкой русой бородкой и такими же волосами. Он их всё время откидывает назад движением головы.

— К сожалению, — покачал головой официант, — не знаю. Вот меню. Будете заказывать или подождете товарища?

— Подожду, конечно, тем более он тут, как он мне говорил, всё меню наизусть знает. А пока, чтобы не скучать, принесите мне что-нибудь выпить.

— Аперитив? Хотите «Кампари»?

— С удовольствием.

В зале было прохладно и тихо. «Кампари», который он пробовал первый раз в жизни, оказался вполне пристойным напитком. И вообще, оказывается, иметь своего водителя вовсе не так глупо. Был бы сам за рулем, даже пива стакан по нынешним суровым временам было бы страшно выпить.

Гм, а все-таки странно, что никто здесь, оказывается, никакого Евгения Викторовича не знает. А ведь он как будто бы совсем не хвастун…

С самого детства была у Яши забавная черта — что он понять сразу не мог, то мысленно складывал в какой-то ящичек в голове, где непонятки и лежали, дожидаясь своего решения.

Наверное, это у него от папы. Папа всегда был человеком любознательным, бесконечно читал разные популярные книжки, от всяких там невидимых миру связях всего живого в природе до последних физических открытий. Наверное, он был рожден для того, чтобы стать ученым, но в те далекие времена у отделов кадров были свои высшие соображения относительно того, чем должен заниматься беспартийный еврейский юноша. Хорошо хоть дали возможность окончить Автодорожный институт. Хотя и по дорожно-строительной части карьера у отца тоже так и не сложилась. И не только из-за пятого пункта или отсутствия партбилета. Был он, как любил ему объяснять за бутылкой пива его коллега и единственный товарищ, человеком для дорожных работ неудобным. Ведь деньги на строительстве и ремонте дорог прокручивались огромные, лились, можно сказать, обильным потоком, и не напиться из этого асфальтового потока мог только совсем уж ленивый, глупый или болезненно честный. Что, собственно, было одним и тем же. Ленивым, терпеливо объяснял коллега — а отец потом со смехом передавал всё сыну — Борис Свирский безусловно не был, а вот болезненной честностью страдал в тяжелой форме. И хотя эта болезнь совершенно незаразна, она, тем не менее, представляла для коллег определенное неудобство.

Может, это папа от мамы заразился такой болезнью, думал полушутя-полусерьезно маленький Яша. Сколько он себя помнил, мама всегда читала. Читала не просто, а, казалось, жила тем, что вычитывала. А вычитывала она, судя по всему, вещи мудрые и благородные, думал маленький Яша. Потому что прямо горело всё в ней от каких-то подслеповатых машинописных страничек, которые она приносила домой и читала их всю ночь. На ночь дали, виновато объясняла она Яше, подслеповато щуря глаза под толстыми стеклами очков.

Была у Яши еще одна забавная привычка: он всегда легко зрительно воображал всё то, о чем думал. Вот рассказывал, например, учитель в школе об электронах, и он тут же ясно видел, как они бегут, расталкивая друг друга по проводам. А потом, в институте, когда он познакомился с ними поближе, они уже не представлялись такими безликими и торопливыми. Он их чуть ли не в лицо знал, сам смеялся он над собой. И легко видел мысленно их замысловатые путешествия по проводникам, скачки по туннельным переходам, внезапную стройность их шеренг, когда проводник охлаждался до низких температур, и как эти шеренги быстро маршируют без всякого сопротивления, не мешая друг другу… Но зрительные образы касались не только науки. Так же было и с родителями и с маминым, например, бесконечным чтением. Вот отец говорит матери, да хватит, Зиночка, ложись спать и гаси свет. А мама ни в какую. И вот отец силой затаскивает ее в кровать, целует, а она всё никак не может оторваться от листков. Он ее целует, а она читает.

Потом листки сменили толстые журналы, от которых мама по-прежнему никак не могла оторваться. К временам перестройки Яша был еще совсем крохой, но уже умел кое-как читать и успевал прочесть хотя бы названия всех этих романов и повестей, которые обрушились на страну после того, как прорвало несокрушимую, казалось, цензурную дамбу, которую столько лет любовно, как бобры — свои плотинки — строили и постоянно подправляли власти. «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Чевенгур» Платонова, «Дети Арбата» Рыбакова, Солженицын — не было им числа.

Папа говорил ему:

— Это наше счастье с тобой, что мама не родилась лет на пятьдесят раньше. Иначе быть бы ей пламенной большевичкой с маузером на боку или на худой конец с прокламациями, спрятанными под кожаной тужуркой. Или эсеркой.