Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Спасибо, дядя Петя. Раскрою вам секрет: так наша команда ласково называла между собой президента компании. Спасибо, дядя Петя.

Что-то хотел сказать Костя, но губы его задрожали, в глазах появились слезы, он тяжело вздохнул и отошел в сторону.

После того как Петра Григорьевича похоронили, все медленно побрели к выходу. О том, что поминки состоятся позже, когда вдова сможет немножко прийти в себя, все уже знали и шли со слегка разочарованным видом, который непроизвольно появляется всегда, когда печалит русскую душу мысль о несостоявшейся дармовой выпивке.

Костя подошел к Евгению Викторовичу, который по-прежнему держал под руку Галю:

— Евгений Викторович, Галина Дмитриевна, я отвезу вас домой. Я хочу сказать, к… Галине Дмитриевне.

— Спасибо, Костя. И вообще пока оставайся поближе к ней, ты ж видишь, в каком она состоянии. Галина Дмитриевна, садитесь. — Евгений Викторович открыл дверцу «лексуса». Галя молча села на заднее сиденье.

Самое трудное начнется, когда они остановятся у дома. Оставить Галю одну было совершенно невозможно. Остаться с ней — еще труднее. И для нее, и для него. Оставалось одно: довериться моменту, довериться инстинкту.

— Галина Дмитриевна, — спросил он, когда «лексус» остановился около дома, — у вас с собой ключи от двери подъезда?

Она молча кивнула, достала из сумочки ключи и послушно протянула их Евгению Викторовичу.

— Похоронили? — спросил их Цербер, когда они вошли в холл.

— Похоронили, — ответил Евгений Викторович.

— Мир праху его, — вздохнула Церберша, — хороший был человек. — В ее всегда подозрительных глазках надзирательницы концлагеря мелькнуло на мгновенье почти человеческое участие. Кто бы мог подумать…

Они поднялись на лифте на третий этаж, и Евгений Викторович открыл дверь квартиры. Теперь уже квартиры только Гали.

— Галина Дмитриевна, — тихо сказал Евгений Викторович, — отдохните немножко. Я… пока побуду с вами. Поймите… я… просто не могу вас оставить… не думайте…

Галя вдруг обняла его за шею и громко зарыдала. Рыдания раскачивали ее, и он крепче прижал ее к себе, чтобы она не упала. Жаль было эту такую красивую и такую несчастную женщину. Жаль и жалостью мужа, который жалел о каких-то сухих без любви и тепла прожитых с ней годах, и жалостью Женечки, который так любил эту несчастную взрослую женщину, которая в глубине оставалась обиженной жизнью девчонкой.

— Галочка…

Она вдруг отпрянула и уставилась на него. Лицо ее дрожало. Глаза опухли и покраснели от слез.

— Женя, — медленно сказала она, — я вижу, ты мучаешься… Ты ни в чем не виноват. Виновата только я, я, я.

— Нет, Галочка, ты не виновата ни в чем. Наоборот, под самый конец жизни, в самые трудные дни ты скрасила ему существование. И стала солнышком для него… А что не стала им раньше… Жизнь ведь запутанная вещь. И какую-то вину чувствовал он перед первой своей женой Таней, хотя никак в ее смерти виноват не был, и разница в годах давала себя знать… Человек Петр Григорьевич был самолюбивый и ему трудно было смириться со своей… неадекватностью, что ли… Но если разобраться, ты любила только его, потому что когда ты была… со мной… я чувствовал, что душа твоя не со мной, а с ним…

Галя смотрела на него почти со страхом.

— Женя, я никогда не могла представить себе…

— Что?

— Что ты так всё понимаешь… Это правда, что ты говоришь?

— Правда.

Нет, он не ошибался, она действительно была в свои тридцать пять совсем девочкой, потому что она по-детски судорожно вздохнула и спросила:

— Значит, мне не нужно ненавидеть тебя?

— По-моему, нет.

О боги, как же хотелось Евгению Викторовичу крикнуть: я не Женя, я Петя твой, и не бояться нам надо друг друга, а держать друг друга в руках! Нельзя, нельзя. Защелкнулся капкан на нем и теперь уже не отпустит до самой смерти. И жить ему — если, конечно, сумеет жить — с болью и тяжестью металлических капканьих зубов, вонзившихся в него.

— Спасибо, Женя. Значит… значит, не такая я уж тварь…

— По-моему, совсем не тварь. Ты самое светлое солнышко на свете.

Ну и что, что опять так рыдала Галя, слезы нужны человеку. Что-то там они, говорят, выводят из организма. Особенно в такие трудные минуты.

— Сейчас я сделаю кофе.

— Спасибо, ты же не знаешь, где у нас что на кухне. Ты же никогда не был здесь.

И снова щелкнула пружина капкана. Поди, объясни, что он эту квартиру знал куда лучше Гали.

— Разберусь.

Через несколько минут, когда он вышел из кухни с двумя чашечками кофе в руках, он увидел, что Галя заснула в кресле.

Он поставил кофе на телефонный столик, осторожно взял ее на руки и отнес на кровать. О, боги…

Яша долго лежал без сна, никак не приходил к нему обычно такой послушный сон. Жаль, жаль было Петра Григорьевича. Всем он ему обязан, начиная от флэш-компьютера до того, что не остался он в Силиконовой долине, тысяч за десять, если не больше, километров от Москвы, от мамы-эсерки и чересчур честного отца. И без Свистуна и Исидора Исидоровича. А лежит вместо этого в своем — в своем! — коттедже, вдыхает запах сосны на своих — своих! восьми сотках и древесный запах стен — своих стен! Вот уж никогда не думал, что запах дерева может быть таким сладостным. Возможно, это потому, что и дом, и дерево и запах были его собственными. Воистину, святое слово.

Вдыхает, но не спит. Потому что всё время мучил его никак не складывавшийся паззл. Иногда паззл отступал куда-то в самые дальние запасники мозга и совсем, казалось, не беспокоил его, а иногда, как сейчас, вдруг снова вылезал на поверхность. И забыть о странностях, подмеченных им у нового президента компании, не мог, и объяснить их не мог. А это не просто раздражало, несложенный паззл зудил его мозг с визгом бормашины и не давал думать ни о чем другом. Ну и что, пробовал не раз уговаривать он себя, ну, странности, не поддающиеся объяснениям. Ну и что? Что, всё остальное в мире уже объяснено? От Большого Взрыва до темной материи, сводящей с ума астрофизиков. От загадок человеческого мозга до тайны счастья. Всё ясно и выбито на скрижалях? Чего ты уцепился за какую-то ерунду? Или у тебя больше нет проблем, от наилучшего и самого компактного варианта архитектуры флэш-компьютера до театральной постановки, намеченной президентом. И всё же, всё же… Ну зачем, зачем ему было врать, что в этом итальянском ресторанчике его все знают? Для чего? Похвастаться перед ним? Смешно. И как может хвастаться более или менее разумный человек вещами, которые тут же оказываются легко опровергнутыми очевидными фактами. Да и сами факты были какими-то совершенно нелепыми: с одной стороны, никто в этом «Ми пьяче» Евгения Викторовича явно не знал, с другой — он же действительно знал меню чуть ли не назубок. Вспомнить только его гимн ветчине прошутто… Все эти тонкости действительно мог знать только знаток итальянской кухни. Странно…