Андрей Курков - No Name

Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных и непридуманных слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно голову и жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки всему, несогласному со мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни песнь о могуществе. Но что это будет?! Как найти слова? Где искать их?! Еще бы полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина - и мыслям - отдых, глазам - розовое марево, опускающееся на город, воображению черноволосую девушку с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве...

Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения в городе.

В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики - они лежали на полу и было их до десятка.

- А, привет! - оглянулся он на меня. - Тут к тебе приходили и оставили вон то...

Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле моей кровати.

- Как дела с гимном? - спросил Айвен.

- Медленно... - признался я, преувеличивая результаты. На самом-то деле дела с гимном обстояли никак.

- Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к принятию декларации о суверенитете.

- А когда это будет?

- Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.

Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была не нужна. Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.

- Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я поглядел на Айвена.

Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького противогаза.

- Ну как? Класс?! - спрашивал он.

- Откуда у тебя?! - удивился я.

Он ткнул рукой в посылочный ящик.

- Мама прислала, я попросил...

- ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.

- Она у меня на военном заводе работает, вот и... - и он развел руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.

- Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! - Айвен протянул мне фотоаппарат.

Я сделал два снимка.

- Чуть-чуть жмет, - признался сосед, стаскивая с головы маску противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...

От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.

Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.

- Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.

Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.

Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу. Удивительно, как много могут сказать звуки...

А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит, принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив, впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы, шепча ей десятки нежных пушистых слов.

Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого, что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания Ирины.

Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.

Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"

Я ответил: "Пока никак".

"Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его напишешь, о тебе все узнают!"

И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.

Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном и ответственном деле. Я надеялся.

И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.

Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов отдыхающие герои удят рыбу.

Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар, даже более, чем стар - древен и все эти мимолетные странички его же истории его не волнуют.

Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!

Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история - лишь сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как в России будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных рубиновыми звездами?!

Но разве в гимне главное - материализованное государство? Нет, главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится, и звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...

Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать каждый человек государства, каждый житель города...

ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от тебя в будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное, которого намного больше?! А, человек?

Но глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек, приехавших вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица, добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу не заглядывать...

("Животных не кормить!" - вспомнилось мне почему-то).

За всю свою жизнь я написал только одну песню, и, как назло, эта песня была пропитана воинственностью, гордостью и патриотизмом жителя великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она настолько прижилась, что приходилось мне ее слышать почти каждый день и помню, как меня тошнило от ее слов, особенно перед тем, как принял я окончательное решение дезертировать.

Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по набережной, сколько мыслей и идей побывало в моей голове, которая уже начинала гудеть, как гудят провода на линиях высоковольтных передач. Но тут меня окликнул Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.

Последнее время он как-то глуповато по-английски начинал свои разговоры. Обращал внимание собеседника на чудесную или же наоборот, отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось, и только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова. В этот раз о погоде он забыл.