Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо

Вздор, благодарность и признательность были не из тех чувств, которыми руководствовался Чезаре: просто это был эксперимент на более высоком уровне - Россолимо не хотелось оставаться в окружении роботов, полностью лишенных человеческих эмоций. Но в какой мере, не причиняя ущерба своей власти, можно было сохранить за ними человеческое, он еще не знал, и я, доктор Пратр, должен был ответить на этот вопрос своим поведением. Ну что ж, у него были все основания поздравить себя с удачей: ведь он принудил меня даже влюбиться в синьорину Зенду Хааг, которая была всего лишь одним из его, Чезаре Россолимо, обличий! Я думаю, это был в самом деле фантастический успех, потому что и в либидозной - самой мощной эмоциональной сфере - ему удалось по своему усмотрению вылепить для меня Образ и указать мне План поведения. Впрочем, сам Чезаре не считал свой успех абсолютным: он говорит, чтр на любви моей к синьорине Зенде лежал отпечаток суррогата - я настойчиво домогался взаимности, когда она была рядом, и забывал о ней, когда она исчезала. "Умберто, - жалуется он, - настоящий рыцарь, который годами носит образ любимой дамы в своем сердце, из вас не получился. Вы были легкомысленны и забывчивы, как эфемерида. Над вами надо было еще много работать, чтобы Зенда Хааг стала для вас такой же реальностью, как Джулиано Россо".

Разумеется, это его право - давать оценку своим усилиям, - но ставить в один ряд образы Джулиано Россо и Зенды Хааг нелепо: Джулиано Россо - всего лишь модуляция Чезаре Россолимо, а синьорина Зенда - новый комплекс. Полярный комплекс.

Эксперименты на отдельных особях неизбежно, как не раз уже случалось в истории цивилизации, переходили в следующую свою стадию - эксперименты на массах. Но, видимо, долгое время Россолимо чувствовал себя здесь нетвердо, и только с полгода назад, когда практически была решена проблема регулируемого накопления и управления мышечной энергией сомнамбул, он сформировал первые отряды Хесуса Альмадена. Лаборатория с ее гигантскими кактусами и каучуконосами, непроходимыми, как джунгли Амазонки, была отличным полигоном для испытания выносливости, физической силы и ловкости. Не знаю, сколько было их, несчастных, там, в этих зарослях, но теперь я понимаю - это они вызывали во мне страх на радиуспросеках. Возможно, контакт, который возникал у нас, был естественный контакт между живыми существами, а мой страх - обычный продукт недостаточной информации. Но скорее было здесь другое: Россолимо преднамеренно усиливал этот страх, регулируя уровень наших связей. Во всяком случае, безумный страх, который парализовал рабочих на баррикадах, когда на них двинулись полицейские Альмадена, иначе объяснить трудно - человек не станет при сотой встрече панически бежать от врага, которого он накануне девяносто девять раз встречал мужественно лицом к лицу. А вначале, едва спешившись, Альмаден и его люди ничем не отличались от самой обыкновенной и привычной полиции: те же синие транспортеры, те же мундиры, построение и предупредительно-угрожающий голос офицера.

Однако подавление всяких волнений и забастовок было всего лишь промежуточной задачей Россолимо. Главная же задача, которой он подчинил всю свою энергию, была неизмеримо грандиознее и чудовищнее - создать тоталитарное общество, где не будет никаких волнений и беспорядков, где место человека и гражданина займет робот, ведомый и направляемый своим дуче, своим фюрером, своими центурион-роботами и чиф-роботами.

Полицейский инспектор Гварди вслед за Чезаре перебрался за океан, в Колумбию, чтобы принять на себя тяготы по организации треста сомнамбул. Я не знаю, как Россолимо представлял себе конечную судьбу своих сообщников - Марио Гварди и суперменов из Боготы - не исключено, что и этих сверхчеловеков ожидал удел дюжинных роботов, но совершенно понятно, что на первых порах он не мог вести огромное дело в одиночку: ему нужны были деньги и рьяные, опытные соратники.

Первое испытание в естественных условиях социальной жизни солдаты центурион-робота Хесуса Альмадена выдержали блестяще - они в четверть часа опрокинули забастовщиков, хотя прежде на это уходили дни и недели. Сам же Альмаден оказался в сотниках, разумеется, не случайно - Чезаре необходимо было уточнить, насколько совместимы функции ученого и карателя. В сущности, на этот вопрос дала уже ответ история: гелертер оказывался не менее сноровистым обер-лейтенантом, нежели кадровый солдафон. Однако Хесус Альмаден превзошел все ожидания Россолимо, и в фанатической целеустремленности, с которой он реализовал заданный ему План поведения, было что-то внушающее тревогу, если не прямо устрашающее. Во всяком случае после этого вторжения в жизнь, Чезаре не удалось сохранить прежнюю свою решимость и твердость веры. А последующие события - трудовой энтузиазм "раскаявшихся" рабочих, которых Чезаре просто-напросто превратил в сомнамбул-роботов, - могли только усугубить эту душевную смуту Россолимо. Общество, которое он прежде представлял себе лишь умозрительно, стало облекаться в плоть. Чезаре не был очевидцем начальных событий - он получил информацию с экрана телевизора, как и миллионы других телезрителей. Но ведь эти миллионы телезрителей только смотрели, а он видел и понимал! И может быть, это сознание и ощущение массового неведения, тотальной дезориентации было еще страшнее самих кадров избиения и великого трудового энтузиазма рабочих, которым задавал ритм центурион-робот Хесус Альмаден.

Душевные движения человека неисповедимы, как пути господни, и жестокая ненависть к комиссару Марио Гварди, вставшему у диспетчерского пульта на заводе, была для Чезаре столь же внезапна, сколь и неодолима. Исключительное положение, в котором недавний полицейский клерк Гварди оказался по воле обстоятельств, а точнее, самого Чезаре, воспринималось как чудовищный контраст нелепому трудовому зуду рабочих. Всеобщее равенство, или, вернее, всеобщее бесправие и безоговорочное подчинение каждого Чезаре Россолимо на деле повторяло ту же Боготу суперменов.

"Умберто, - предостерегает меня Чезаре, - не торопитесь с заключениями: прежняя моя близорукость, как и внезапное прозрение, если так можно назвать новое мое видение, совершенно банальный вариант. Разве изобретатель пороха Бертольд Шварц провидел Тридцатилетнюю войну, а творец формулы Е=;мс2 - Нагасаки, Хиросиму и водородную бомбу?

Разве Дантон, Марат, Робеспьер отчетливо представляли себе Францию - Равенство, Братство, Свобода, - за которую они отдали свои жизни, и деспотия генерала Бонапарта была их идеалом? Впрочем, не надо параллелей: у меня, наверное, все проще - обыкновенное истощение душевных сил, которое сказалось при подходящем случае. Я верил, что постиг направление и сущноть человеческой истории, что предельная дифференциация и специализация - ее смысл, ее основной закон. И реализовать этот закон должен я. Но теперь этой веры у меня больше нет".