Ольга Ларионова - Леопард с вершины Килиманджаро

С ударением на «у меня».

– А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.

– Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной пропадает даром в буквальном смысле слова.

– А что бы вы мне дали?

– Две серебряные монетки. Каждая по часу.

– Как мало!

– Тогда одну золотую. Золотая – это один день.

– Это значит, двадцать четыре серебряных… Все равно мало.

– Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.

– А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.

– А вы знаете? Она кивнула.

– И что же, вам принесло это радость?

Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной монетки стоимостью в один день.

– Сколько вам лет? – спросил я Илль.

Она с упреком поглядела на меня:

– Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось, но даже и сколько ей остается.

– А все-таки?

Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.

– Восемнадцать.

– А сколько еще осталось?

– Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И если я отвечу, то кто будет более бестактен – вы, когда спрашиваете, или я, когда отвечаю?

У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне было бы слишком больно за Сану.

– Извините меня. Я и так задержал вас.

– А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.

– А вы?

– Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.

– Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не возражаете?

– В нашей Хижине закон – не мешать друг другу делать глупости.

– Благодарю.

Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую подушку, и тотчас же начал засыпать.

«Камин»… – приплыло откуда-то издалека, – это называется «камин»…

Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: «Не надо… Не вспоминай об этом…»

Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул

– легко и спокойно,

И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.

– Илль улетела? – спросил я.

– Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов, полечу я или Лакост.

– А форма?

– Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что тебе надо быть дома к завтраку.

– Действительно. А здесь мне больше не дадут?

– Знаешь что? Пошли на кухню.

Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.

– Холодного мяса, кофе и земляники, – крикнул Джабжа туда.

Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое. Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.

– А ты? – спросил я.

– Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне тебе не дадут медвежатины.

– А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.

– Поохотились, – Джабжа блаженно расплылся. – Мы ведь имеем на это право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?

– А вы все вчетвером?

– Нет, Илль этого не любит.

– Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?

– Какой брат?

– Туан, – сказал я не очень уверенно.

– Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи. А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?

Я кивнул.

– И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один кибер-механик. А? Я покачал головой.

– Нравится в Егерхауэне?

– Да, – сказал я твердо. – Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.

Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер вот музейный… Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не коснулось. А может быть, они и не знают?..

– Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете ЭТО?

– А как же, – он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.

– И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому Эрберу?

Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.

– Интересно, а как ты представляешь себе это самое: «обнародовать»? Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали: «Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой собственной кончины…» Нет, милый. Что тогда творилось – описанию не поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных началах – только тогда Комитет «Овератора» принял «Постановление о доступе к сведениям…» – вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, – сплошные предостережения типа: направо пойдешь – сон потеряешь, налево пойдешь – аппетит потеряешь, прямо пойдешь – девочки любить не будут…

– И все-таки ты пошел?

– Дочитал – и пошел.

– Ох, и легко же у тебя все выходит… Но кто-то не пошел?

– Естественно.

– И много таких?

Джабжа слегка пожал плечами:

– Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И тоже все знают. Ведь все-таки «Овератор» нес колоссальное Знание. Его надо было взять и покрутить так и эдак – посмотреть, какой из него может получиться прок.

– Эксперимент на человеке.

– Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?

– Я поставил бы его на себе. Только на себе.

– Ага! Вот мы и дошли до истины – на себе. На деле так и оказалось – каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит командир перед строем и говорит: это нужно, но это – верная смерть. Кто? И вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и вот все остальные делают шаг вперед – и снова перед комиссаром одна шеренга. У вас в такой шеренге – трое. У нас – четверо. Где-то, может, и никого. А где-то – тысячи, миллионы.

– Тогда надо было выбрать из них некоторых.

– Некоторых? Любопытно. Каких же это – некоторых? Кто взял бы на себя