Юлия Латынина - Вейская империя (Том 1-5)

В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы.

Ханалай, следуя указаниям своего пророка и Айцара, признал право собственности священным и неотъемлемым, но вслед за этим, из-за военных тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б правильней их назвать конфискациями.

Богачи в его совете раскудахтались, и Ханалаю показалось нужным арестовать их для предотвращения измены. А вскоре ему пришлось издать указ, что тот, кто не пожертвует своим священным и неотъемлемым имуществом для борьбы с врагами государства, подлежит казни.

Так что и Ханалай и Арфарра одинаково нуждались в деньгах, но разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных людей и стал выжимать их, как губку, а Арфарра распродал зажиточным людям все государственные земли, - и они теперь держались за Арфарру когтями и зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли отберут обратно в казну.

И вот, по мере того, как чиновники и воры перебегали к Ханалаю, степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры. Словно им и дела не было, что позапрошлым летом одно его имя вызвало бунт!

Теперь, наоборот, люди достаточные полагали, что Ханалаева шушера, ворвавшись в город, учинит резню и грабеж, а потом, чего доброго, разбежится.

Запасов продовольствия в осажденной столице могло хватить года на два-три. Те склады, что могли достаться Ханалаю, Арфарра успел сжечь. Рынки, однако, были почти закрыты. Рис отпускали со складов степенным людям и начальникам цехов, а те продавали зерно по справедливым ценам.

Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при слове "справедливая цена" - это в осажденном-то городе!

И тем не менее это было так. Гм... Почти так.

Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а были большею частью лавочники и ремесленники, издавна организованные в цехи и крепко державшиеся за свое имущество. И те же самые механизмы солидарности внутри малой группы, которые год назад толкнули степенного человека, несмотря на его любовь к покою, на восстание, теперь вынуждали каждого степенного человека не пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря на его любовь к прибыли и вкусной жизни.

Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами доносили: и горе было тому, на кого общественное мнение указало как на спекулянта или контрабандиста.

Из-за всесилия этих комитетов, и бегства чиновников, обязанности последних волей-неволей взял на себя Городской Совет. Арфарра часто совещался с его депутатами, - он научился этому искусству еще четверть века назад, в свободном городе Ламассе, - и опять-таки те самые механизмы внутренней солидарности цехов и граждан, которые даже при Нане работали против государства, теперь работали на Арфарру. И, с одной стороны, горожане беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по видимости совет, а по сущности - единовластие. А, с другой стороны, взяв в руки власть, суд и налоги, горожане вряд ли бы так просто отдали все это обратно. И трудно было сказать, чем кончится борьба между Ханалаем и столицей, однако ясно было, что если она кончится победой столицы, то это будет совсем не тот Небесный Город, что прежде, и населен он будет не лавочниками, а гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит такого бардака, как прежний, и не допустит в Залу Пятидесяти Полей ни сумасшедшего Лахута, ни Киссура.

А Арфарра владел сердцами этих граждан так же безраздельно, как Киссур - сердцами своих конников.

В третий день после весеннего праздника, перед рассветом, Киссур выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит с узлом какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека. Они увидели, что это старуха-нищенка и что она от страха сделала под себя кучку. Киссур спросил:

- Ты что здесь делаешь в такое время?

- Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три дня назад у меня умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести вот эти вещи на рынок. Я проснулась ночью, так как у меня подвело живот от голода, и решила, что уже рассвет, потому что утром у меня куриная слепота, и я не могу отличить рассвета от ночи. Я взяла узел и пошла, а когда я поняла, что еще ночь, я села под эту стену и заплакала.

Киссуру стало жалко старуху. Он спросил, что она умеет делать, и услышал в ответ, что она умеет стряпать и гадать. Он велел одному из дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю старуха жила при кухне, и многие приходили к ней гадать.

Вот минуло несколько дней, и старуха пошла в город продать старые тряпки. У самых ворот она увидала здоровенного парня, с ягодицами, похожими на два круга бобового сыра, и с большим мечом с рукоятью цвета баклажана. Старуха прошла мимо парня, а тот вдруг зацепил ее и спросил:

- Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра?

Старуха согласилась, и тогда парень сказал:

- А не поступал ли недавно в дом первого министра на услужение один молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся белокурые волосы и прекрасные золотые глаза, он тонок в стане и широк в плечах, и он мастерски владеет мечом, хотя предпочитает лук и стрелы.

Старуха сказала, что о таких вещах говорят не на рынке; вот она завела его в какой-то кабачок, и парень купил ей вина и засахаренных фруктов.

Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и приставал к ней с вопросами.

Старуха сказала:

- А нет ли у этого человека, о котором ты говоришь, каких-нибудь особых примет?

Парень ответил:

- Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде двух переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка.

- Клянусь Исией-ратуфой, - сказала старуха, - те приметы, которые ты называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника!

- Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь?

- Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку с винной гущей на дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.

- И что же ты видишь?

- Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и что тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще одному человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями, которые сделают Чахар самой сильной страной в ойкумене. Он ушел один, но ты пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу, и князь сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце крутится, как деревянный волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше, чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело, и сделаешь так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу.

- Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно! Что же - видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?