Андрей Пасхин - Искатель. 2009. Выпуск №06

Стало так больно, что я перестал видеть. Я плавал в красной жидкости, и красные вопли расходились по жидкости кругами.

Потом — все. То есть ничего. Ни белого света в конце тоннеля, ни голосов умерших родственников…

Я умер в восьмой раз в своей жизни.

Зная, что умираю, я хотел этого. Я понимал, что, скорее всего, умерев в восьмой раз, окажусь в иной своей ипостаси — привычной, с сорокапятилетним (но другим!) жизненным опытом. Опыт будет другой, и память другая, и все остальное тоже. А если не умру, то останется боль, и, может, месяцы в больнице, переломанные руки-ноги, и кому я буду нужен, а для Марины с Симочкой только обуза…

Прежде у меня в переходном состоянии не было никаких мыслей. А в тот раз получилось странно: я знал, что умер, что меня забили до смерти, но еще не открыл глаза и пребывал в дремотном состоянии, когда мир сна воспринимаешь будто реальность, а от реальности бежишь, не зная, что она тебе готовит.

Я действительно спал. Сомнения исчезли, когда я открыл глаза и понял, что лежу на диване, прилег отдохнуть после ужина, Марина с Симочкой о чем-то шептались на кухне, чтобы мне не мешать. С Симочкой? У нас сын, Валера, я слышал его басок, Марина отвечала раздраженно: мол, вот папа получит гонорар за книгу, тогда и поговорим о приобретениях.

Наверно, Валерка в очередной раз требовал видеоплеер, у друзей есть, а ему еще не купили, чем он хуже Самира или Матвея? Ничем, конечно. Я бы сказал: лучше. В шестнадцать сын прекрасно решал задачи для абитуриентов, отлично играл на гитаре и по каратэ победил зимой чемпиона школы. Конечно, ему нужен был видак, и компьютер тоже хорошо бы, и не только ему, в первую очередь — мне. Замечательная штука, видел я такой у Айдына Агаева, мягкие клавиши, и слова сразу появляются на экране, можно тут же исправить, не тратя бумаги.

«Я умер», — сказал я себе и сразу поверил, что все так. Поправил под головой подушку, лег удобнее и начал вспоминать — не восемь прежних жизней, их я уже помнил, знал, а новую, то есть на самом деле старую, но пока мне не известную, хотя и прожитую от момента рождения до нынешнего, ничем от прочих не отличимого майского дня (точнее, уже вечера) девяностого года.

Кто я в этом мире? Писатель. Не журналист? Нет, я никогда не работал в газете. В юности был астрономом — все-таки был! — но, когда в Москве, в престижной «Молодой гвардии», вышла первая книга, я с работы ушел. С сожалением, но все-таки бросил одну свою мечту ради другой. Когда я получил гонорар, Марина сказала: «Пока ты в эмэнэсах ходил, мы Валерику хорошую игрушку купить не могли, а сейчас пожалуйста: и гарнитур, и холодильник, и цветной телевизор…»

С тех пор прошло десять лет, у меня вышли еще две книги. Гонорары были хотя и приличными, но не настолько, чтобы на них жить припеваючи. Жили, однако. Не припеваючи, но вполне сносно.

Та жизнь, писательская, чаще прочих мне вспоминалась впоследствии. Она была самая спокойная. Отечественную войну я, понятно, помнить не мог. Восточные войны — в Корее, Южном Китае, Камбодже — отгрохотали, когда я был маленьким и ничего не понимал. Холодная война с Америкой меня не интересовала вовсе. Правда, за месяц до окончания университета меня вызвали в военкомат, и товарищ в штатском предложил мне замечательную, по его словам, жизненную линию: стать ракетчиком. «Вы любите космос, мы знаем, а ракеты — почти астрономия. Сколько вы сможете заработать в институте? Девяносто? А защитите — неизвестно когда, — так двести. У нас майор получает триста, и это не предел. Подумайте».

Я подумал и представил ракетную базу посреди пустыни — не; знаю, почему в моем воображении родился образ, оказавшийся, как я теперь понимал, похожим на реальную картинку из шестой жизни,

о которой я тогда, конечно, ни сном ни духом… «Не могу, — сказал я майору на следующем свидании, — у меня больное сердце, в медицинской карте написано, так что при всем желании…»)

Но я не о том хотел сказать. Жизнь была тихая, да, я и женился тихо, только самых близких друзей позвал. Не на свадьбу даже, на домашнюю вечеринку, где мы отметили начало нашей с Мариной совместной жизни. Не то чтобы я очень любил Марину, не было такого, но маме хотелось нянчить внуков, и она заводила знакомства, выспрашивала — нет ли у кого девушки на выданье. Марина оказалась дочкой маминой новой приятельницы. «У меня дочь дома кукует. Биолог, умница». — «А у меня сын замечательный, астроном, в свободное время рассказы пописывает». Так и познакомились. На третий или четвертый день после того, как мы вышли с Мариной из кинотеатра, посмотрев скучнейший, по-моему, фильм «Джейн Эйр», я сказал просто потому, что считал себя обязанным выполнить некий обряд: «А не пожениться ли нам?» Многим знакомым девушкам я задавал этот риторический вопрос. Ответом бывал удивленный взгляд и отказ от дальнейших свиданий. Марина сказала, не задумавшись: «Давай поженимся, почему нет?»

Жили мы тихо и спокойно. Может, если бы по любви, то давно развелись бы, видел я такие семьи: страсть, свадьба, ребенок, измены, развод. Нас с Мариной эта участь миновала, хотя, если честно, измены были — с моей стороны точно, и с ее, думаю, тоже, но доказательств я не искал (здоровье дороже), так что настаивать не могу.

Рассказы я начал писать еще в школе — лет в пятнадцать. Познакомился как-то с известным в городе писателем, был такой Беркутов, замечательный человек, стилист, он мои опусы правил красным карандашом, так я постепенно учился строить сюжет, вырисовывать характеры.

В девяностом я был, пожалуй, в литературной среде известнее, чем Беркутов. Впору было ему, постаревшему и утратившему кураж, слушать мои советы. О новой своей памяти я учителю рассказал, и о том, как в другой реальности посещал психоаналитика, раскрывшего тайну первой моей смерти в младенчестве. «Пожалуй, — сказал Беркутов, — тебе не к психоаналитику нужно, все они шарлатаны, а учение Фройда вообще чушь. Тебе лучше к психиатру. Ложная память — вещь опасная, чревата шизофренией, это тебе надо? Сейчас у тебя психика здоровая, но если вовремя не принять меры…»

К психиатру я не пошел, впервые открыто не согласившись с учителем, которого, впрочем, на самом деле уже давно не слушал, когда речь заходила о литературных предпочтениях или жизненных проблемах. Больным я себя не ощущал ни единой секунды. У меня не было галлюцинаций, моя личность всегда была одной-единственной. Да, я помнил то, что в этой реальности никогда не происходило, и смерти свои помнил, и уверен был, что умирал в те жуткие минуты. Знал точно, что это странное свойство памяти — мое личное качество, ни у кого больше не было ничего подобного. Я и в книгах (сколько я их перелопатил!) не встречал похожих сюжетов.