Стивен Холл - Дневники голодной акулы

— Сумею, — сказал я, стараясь привести в порядок голову, — но, по-моему, до двух всего минута-другая, потому что…

— Я не могу принять их до двух часов, — мягко перебил меня Никто. — Понимаю, вы думаете, что это не имеет значения, потому что остается всего несколько минут. Но это очень важно. Количества идеально сбалансированы. Как секунды. Шестьдесят секунд идеально сбалансированы в минуте. И делят ее на части. Секундой больше в минуту не поместить.

Я заметил, что сунул руку не в тот карман, и полез в другой.

— Вы отправитесь вместе со мной, не так ли?

— Да, — сказал я, вытаскивая телефон.

Что-то здесь шло совершенно не так. Пусть даже особенности происходящего продолжали ускользать, инстинкт заставлял меня держаться за этот единственный основной факт. Мне требовалось уйти, отдохнуть, прочистить мозги и подумать.

— Мне надо вернуться в отель, упаковать кое-какие вещи, а потом…

— Сколько минут? — прошептал Никто, кусая костяшку большого пальца.

Теперь он выглядел совершенно ужасно. Его рубашка сочилась потом, липкая и мятая, она прижималась к ребрам и болезненно впалому животу. Волосы были распластаны, встрепаны, лишены всякой формы. Даже его большие темные очки выглядели старыми и грязными. Пот из него буквально лился, капли падали у него с носа, с подбородка, даже с джинсов. Кап-кап, кап-кап-кап.

— Четыре, — сказал я.

Руки у меня дрожали. Мне никак не приходило в голову, что же теперь делать.

— Вы знаете, что я мертв, не так ли? — сказал Никто. — Смотрите. — Он вытянул плоскую ладонь. Жидкость капала с кончиков его пальцев с постоянным постукиванием. Кап-кап-кап-кап. — Видите?

— Я не…

— Вы знаете. Это же так очевидно. — Потом, словно бы его что-то осенило, он быстро повернулся на стуле, выставив передо мной костлявую спину. — Ш-ш-ш, что ты делаешь? Ты выдаешь слишком много, все выдаешь, не позволяй ему говорить. Это ничего не значит. Нет, конечно же, значит. Но я не могу удерживать уровень без капель. Черт, тебе же надо удерживать уровень, потому что мы никогда не знаем, что он собирается сказать. Но это длится слишком долго, весь клубок распался на части — распущенные нити и дыры, он выглядывает из них, ты знаешь, как он показывается наружу как раз перед закапыванием. Меня это не касается, мне нет дела до клубка, работа, которую ты должен был сделать, почти уже выполнена. Ш-ш-ш, тише, он может услышать.

Никто снова повернулся ко мне. Его очки врезались ему в щеки, меж тем как лицо было рассечено широченной ухмылкой, показывавшей коричневые зубы и багрово-черные десны.

— Прошу прощения, — сказал он. — Консультативный вызов. Все время эти вызовы, вызовы. Проклятие двадцать первого века.

Жидкость струилась из него, образуя коричневые лужицы вокруг ножек его стула.

Прочь отсюда. Прочь отсюда. Прочь отсюда. Я медленно, очень медленно перенес свой вес на пятки, напрягая бедра и икры, готовясь подбросить свое больное тело в слабой попытке бегства.

Никто глядел на меня из-под очков.

Нет. Он не глядел. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять: он вообще не шевелится. Если не считать струек воды, он достиг полного ступора. Наблюдая за ним, я заметил, как по лицу Никто ползут изменения; напряженность ускользала из его тела вместе с водой. Его белое мокрое лицо стало безмятежным и ангельским, подобно тому, как лицо любого человека, лежащего в гробу, выглядит безмятежным и ангельским, мудрым и спокойным. Его голова слегка склонилась, придав ему меланхоличный вид.

— Сейчас важно сдаться, — тихо проговорил он. Голос его изменился, что-то очень далекое слышалось за звуками произносимых им слов. — Вы знаете правду. Вы знаете, что уже умерли. Эрика Сандерсона нет на свете. И Клио Аамес нет. Все это, все, что его составляло, давно исчезло. Вам надо позволить уйти и его телу. Надо прекратить брыкаться и позволить ему плыть, покачиваться и ускользать все дальше и дальше. Пусть идет ко дну, где спокойствие, где одни только камни и крабы. Все будет хорошо, бури, разражающиеся наверху, больше ничем не смогут нам повредить.

Коричневая вода непрерывно текла из его пальцев и локтей, а он меж тем толчком поднялся со стула. Она сочилась из его туфель, образуя увеличивающиеся грязные лужи, от которых пахло водорослями, гниющими на солнце.

— Вы не знаете, кто я такой, не так ли? — спросил меня его новый голос. — Я — это вы, разумеется. Мы — одна и та же мертвая неличность.

Я опустил взгляд и пришел в ужас, увидев, что моя собственная голубая футболка стала мокрой и липкой. Я боролся с нелогичностью этого — «это просто пот, ты болен, это просто пот, и у тебя путаются мысли». Он, шаркая, сделал несколько шагов в мою сторону. Я не мог заставить себя подняться. Желудок у меня подпрыгнул, и я снова почувствовал спазм рвоты.

— Теперь я собираюсь кое-что вам показать. Сначала вам трудно будет разглядеть, но это и есть покой.

Он поднял руку и взялся за дужку своих очков.

— Не надо, — сказал я. — Я не хочу. Не хочу этого.

Никто стянул с лица очки.

Взгляд отсутствовал.

Глаза были на месте: белки, радужные оболочки, зрачки, но самый смысл, способность к общению, пониманию, фундаментальное свойство человеческого глаза — зеркало души, — все это пропало. С его лица на меня взирали две черные концептуальные впадины, в которых плавали крошечные креветки мыслей и червячки желаний.

Я снова натужился, и на этот раз меня действительно стошнило: желчь и гной, какой-то студень и комки плотной зеленой слизи изверглись из меня и расплескались на полу, покрытому черными и белыми плитами.

Вонь дошла до моего сознания и пробудила его.

До этого я был в обмороке.

Как только я открыл глаза, мой желудок снова скрутило в тугой узел, и я стал тужиться, согнувшись пополам и прижавшись грудью к коленям. Я сплевывал жгучую кислую слизь в лужу рвоты, разбрызгавшейся и расплескавшейся у меня под ногами. Едва успевал перехватить воздуху, прежде чем меня одолевал очередной приступ. Этот прошел всухую, пустой позыв к рвоте, от которого багровеет лицо. Еще один, и еще. Наконец я кое-как выпрямился, дрожа и утирая с глаз слезы.

— Мой наниматель — ученый, я говорил вам, не так ли? — Мистер Никто стоял возле своего стула, очки снова были у него на носу. Его кожаная сумка была открыта, и он отвернулся, чтобы закапать себе в глазницы несколько капель из пластикового пузырька. — Химия, — сказал он, защелкивая колпачок и бросая пузырек обратно в сумку. — Мой наниматель — он может восстанавливать людей из химической дряни и проводков, заставлять их двигаться и говорить… Чудеса современной науки. — Он сел и снова положил ноутбук себе на колени. Краски уже возвращались в его лицо, ручейки воды из обшлагов его рукавов и брючин замедлились, обратившись в нерегулярные капли. — Существуют определенные эксперименты, опыты и так далее, крайне необходимые моему нанимателю для полного изучения людовициана. В силу этого вам, как и мне, придется положиться на некоторое химическое протезирование. Оно не идеально, но альтернативы — нет.