Кэтрин Куртц - «Если», 1996 № 04

А если все не так, и все как прежде будет.

Пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит.

Что зря я распахнул напрасные крыла…

Что ж делать? Надежда была.

Понимаю, многим читателям надоели политические аллюзии, и журнал «Если» выписывают именно для отдохновения души. Но что поделать. если история нашей литературы — всегда, во все времена — была напрямую связана с политическими реалиями и вне этого контекста существовать не могла. Так что разговор наш придется начать с партийного съезда. Того известного съезда КПСС в 1956 году, на котором Н. С. Хрущев произнес знаменитую антикультовую речь.

Обнародованные факты нанесли тяжелый удар не только по сталинизму, но и по социализму в целом: в умах миллионов людей и то, и другое слилось воедино. К чему привел процесс его эрозии, мы все видали; впрочем, завершится он, кажется, нескоро. Однако до перестройки, до роспуска КПСС, до развала СССР еще далеко. Во второй половине 50-х на социализм, по крайней мере в нашей стране, никто всерьез не посягал. Но в головах его сторонников осознанно или неосознанно оформилась мысль: идею надо спасать.

А вот о том, как это делать, существовали резные точки зрения. Одной из них придерживалось мало изменившееся руководство страны: партия с культом покончила, вспоминать о нем желательно пореже, генеральная же линия была правильной, и советский народ с повышенным энтузиазмом будет продолжать строить все тот же социализм. Правда, атмосфера несколько прояснилась, людей уже не запихивали по ночам в «воронки», стали возвращаться узники концлагерей… Вездесущий И. Эренбург поторопился поймать настроение в повести «Оттепель», название которой стало символизировать дни больших ожиданий.

Более дальновидные адепты социализма догадались, что косметическим макияжем доктрину не уберечь. В их представлении стал вырисовываться несколько другой социализм, очищенный от крови и грязи. Вскоре его станут называть «социализмом с человеческим лицом», а чех Дубчек попробует воспроизвести «кентавра» на практике. Но советским руководителям отказаться от догм оказалось не под силу, и они предпочли раздавить «Пражскую весну» танками, тем самым прикончив собственный последний шанс.

Однако мы пока пребываем в Советском Союзе конца 50-х. и до танков дело еще не дошло. Интеллигенция делает попытку добиться в своей стране хотя бы сносных условий существования. Рождается мощное движение шестидесятников. Неожиданно для всех одной

из составных и существенных частей движения становится фантастика, до тех пор уютно коротавшая время в комнате развлечений для детворы, а ее предтечей — роман И. А. Ефремова «Туманность Андромеды» (1958 г.).

Основная претензия нынешних «сердитых» критиков: шестидесятники старались улучшить социализм, вместо того чтобы с порога отвергнуть его. У нас короткая память: именно шестидесятники подготовили почву для грядущих перемен, в том числе и для своих критиков. Но что правда, то правда, хотя и парадоксальная: самыми умными и верными защитниками коммунистической идеи на время оказались не хмурые партийные бонзы, не путаник Хрущев, а ярые противники сталинизма, народ, настроенный сугубо демократически. Ефремов не был в первых рядах тех, кто отличался отмеченными свойствами. Напротив, в статьях он нередко высказывался в меру консервативно. Тем не менее он одним из первых ринулся в бой за спасение белоснежных, но окровавленных риз дорогого ему коммунистического царства.

Конечно, советская фантастика существовала и до второй половины 50-х гадов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной своей части фантастика разделяла участь всей советской литературы: она находилась под жесточайшим идеологическим прессом. Правде, была и лучшая ее часть, которую можно называть гордым словом сопротивление. Но беда в том, что многие произведения, которые перевернули наши представления о довоенной советской литературе, были недоступны читателю. Еще один парадокс заключается в том, что идеологическим надзирателям была не по душе не только такая, задиристая, но и любая, самая верноподданная фантастика. По самой своей природе даже она несла в себе разрушительное начало, подталкивая людей к самостоятельному мышлению.

И для того, чтобы окончательно зажать рот нежелательным социальным фантазерам, была изобретено теория так называемого «ближнего прицела». Трубадуры этого «учения» охотно нацепили на себя наручники и пытались заставить всех проделать ту же операцию. С. Иванов в программной статье «Фантастика и действительность» («Октябрь» 1950 г., Nil) писал так: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?»

Большая группа писателей с готовностью взяла установки С. Иванова на вооружение и принялась сочинять рассказ за рассказом, соревнующиеся по пустоте. Тут уж не надо было не только воображать, но даже и думать: представил себе наскоро, скажем, прибор для обнаружения металлических предметов под землей — и садись писать фантастику. И уж совсем необъясним тот факт, что трижды осмеянная фантастика ближнего прицела пережила и взлет 60-х годов, и 70-е, и даже 80-е… Если не в теории, то на практике некоторые писатели не смогли, а скорее, не захотели выходить за очень удобные для них рамки. И никакая критика не смогла остановить множества изданий и переизданий.

На таком фоне появление «Туманности Андромеды» произвело эффект взрыва, воспринятого некоторыми как террористический.

Ефремов написал книгу про общество без насилия, про общество, в котором, если судить непредвзято, немало привлекательного. хотя сейчас мы отчетливо видим шоры, добровольно надвинутые им на глаза. Но так. собственно, обстояло дело со всеми утопиями, каждая из них — дитя времени. На фойе догматической философии, лживой литературы, убогой фантастики «Туманность Андромеды» послужила одним из стимулов для раскрепощения нашего сознания, стала одной из отправных точек начавшейся в 60-е годы перестройки нашего мышления, что опять-таки парадоксально — ведь автор ставил перед собой иные цели.

Несомненно, однако, что «Туманность Андромеды» явилась дерзким вызовом «ближним прицелам» и прочим запрещениям, но ведь уже взлетел в небо первый спутник. Тем не менее инерция была велика: книга незамедлительно подверглась нападкам. И хотя, несмотря ни на какие партсъезды, ни на какие оттепели, притеснения писателей продолжались, Ефремова на этот раз удалось отстоять.