Эдмунд Купер - «Если», 1996 № 03

Не так давно Кирона пригласили в Женеву для вручения присужденных Гильдией Орлиных Крыльев. Кирон был уже стар, он написал, что не сможет приехать, но тем не менее благодарен за внимание и доброту.

Если Небесный Гуляка не смог приехать в Женеву, то Международная Гильдия Аэронавтов смогла прилететь в Арандель. Десять гелиевых дирижаблей доставили около двух тысяч человек. Они привезли много подарков и говорили на многих языках.

Среди них были индийцы, африканцы, французы, немцы, русские, американцы, китайцы и люди многих других национальностей, о которых Кирон никогда не слыхал. Общее число гостей было еще больше за счет приехавших со всех уголков Британии.

В конце церемонии четыре тысячи человек стояли несколько часов с непокрытыми головами под проливным дождем, пока сидящий под навесом Кирон выслушивал речи на многих языках.

Он понимал, о чем говорят все эти люди, и его переполняла гордость. Небесный Гуляка стал больше, чем просто человек, он стал символом.

Когда у Кирона начались первые сердечные приступы, доктора быстренько увезли его с конференции и прописали полный отдых.

И вот он здесь, в саду с розами, наслаждается ароматом Мадам Петрины и с теплыми воспоминаниями любуется маленькими белыми розами Элике.

Над садом проплыл дирижабль в Рим. Где-то над Тихим океаном, на пути в Японию исполняет свои обязанности Ясон, сын Кирона и Петрины.

Из замка вышел доктор — проверить состояние своего знаменитого пациента. Приблизившись к креслу-качалке, он услышал глубокий вздох. И увидел, как обмякло тело.

Небесному Гуляке было семьдесят восемь лет. Он многое вспомнил в свои последние минуты. Жужжание пчел в далеком детстве, тихий голос мастера-художника, «Прыжок мисс Фитзалан», прикосновения Петрины, первый крик первого ребенка.

И еще он вспомнил Эйлвина, небесную акулу и капитана Жирода, и Кентигерна, и Бруно с его приверженностью к обтекаемым формам. Он вспомнил летающие по воздуху семена одуванчика, кружащиеся осенние листья и всех бабочек своего детства.

Как бы то ни было, он умер легко, доктор это подтвердил. Небесный Гуляка верил в то, что жизнь дана только живущим. Но кто знает, не улетел ли его дух к звездам?

В предыдущем номере журнала мы опубликовали интервью с А. Кабаковым, в котором писатель сокрушался по поводу вытеснения из литературы романтических героев.

Ним показалось, что автор несколько преувеличивает опасность рационализации и «роботизации» прозы. Ибо есть жанр, которому романтическая линия присуща изначально как одна из характерных его особенностей.

В доказательство мы решили предложить нашим читателям номер журнала, посвященный романтической фантастике. А представит его молодой российский фантаст, открыто исповедующий именно это направление в своем творчестве.

Довольно часто приходится слышать устойчивое словосочетание «последний романтик». Характеризуются им совершенно различные персонажи — от прозаика и экономиста Александра Чаянова до рок-певца Виктора Цоя. И, как заговоренный, все время находится кто-то «еще более последний», кому народная молва немедля передает этот почетный терновый венец. Ситуация повторяется со столь ритмичной частотой, что указанная форма речи начисто лишается какого-либо смысла. И действительно, пока существуют литература и другие виды искусства, сопряженные со сложением слое в осмысленные формы, последних романтиков не будет, как не будет, скажем, последней весны, пока Земля не прекратит вращаться вокруг Солнца.

СРАВНЕНИЕ это здесь вполне уместно, поскольку два подхода к организации литературного текста — реализм и романтизм — в истории чередуются так же периодично, как времена года сменяют друг друга. Заметить это удается не всегда по той простой причине, что происходит это столь же постепенно и органично, как в природе. Ну действительно, кто — разумеется кроме календаря — может точно назвать тот миг, когда весна превращается в лето? Календарей много, все они формальны и, стало быть, приблизительны. И только общая идея цикличности не вызывает протеста.

Так и в литературе.

Во-первых, не следует путать романтизм и романтику. Это вещи хотя, на первый взгляд, и близкие, но по сути совершенно разные. Романтизм — это «не вздохи на скамейке», не попутный ветер в лицо и не пение у костра под треск можжевеловых веточек. Романтизм — это литература, в центре которой стоит личность как проявление божественной воли, бесконечно ценная своей уникальностью.

Суть любого вида искусства можно сформулировать таким образом: это отображение взаимодействий человека и окружающего его внешнего мира (и, как частные случаи, — личности и общества, характера и среды, микрокосма и макрокосма и т. п.) При максимальном буйстве фантазии можно представить всего два прямо противоположных подхода к этой задаче, два художественных приема: один во главу угла ставит социум вместе с диалектическими законами его формирования и развития, другой же преподает все через личность, неизбежно стремясь при этом к идеализму. На службе у первого интеллект и трезвый расчет, второму ближе чувства и эмоции. Все изобилие мировой словесной культуры находится между этими двумя полюсами — реализмом и романтизмом — и так или иначе сводится либо к одному из них, либо к различным их сочетаниям.

Оба художественных приема существуют всегда и одновременно, соединяются, переплетаются и всевозможно взаимодействуют. При этом один из них в течение какого-то времени, как правило, доминирует, после чего роли меняются. Связано это с общим умонастроением людей — и писателей, и читателей — в каждый конкретный период времени.

Странным образом эта смена оказывается связанной с чередованием веков: на их стыке главенствует романтизм, а в середине — реализм.

Не берусь судить о глубинных причинах этого явления, и тем не менее… Во второй половине XVIII века в Германии зарождается первая волна романтизма: Шамиссо и Брентано, братья Гримм и Гофман. К началу нового века стиль распространяется по всему просвещенному европейскому миру: Англия, Франция, Америка, Россия… Жуковский, Одоевский, Погорельский, Лермонтов… На примере последнего хорошо видно, как завоевывает позиции реализм. «Демон» — чистый романтизм, а «Герой нашего времени» — уже романтический герой во вполне реалистической среде. Еще более яркий пример — творчество Гоголя. От романтической фантастики ранних повестей он проделал путь до произведений, давших повод Белинскому объявить Николая Васильевича зачинателем «школы натурального очерка». Подобная эволюция происходила и во Франции с Гюго, Стендалем и Бальзаком. Романтизм постепенно сдает позиции. Но лишь только миновала середина века, как во Франции появляется Шарль Бодлер, затем в Англии — Оскар Уайльд. Дальше — больше; это уже неоромантизм, вторая волна. В России она органично вылилась (или влилась) в пышное великолепие Серебряного века. После чего последовал новый откат; дав мощный толчок развитию русской фантастики, вспыхнув напоследок Александром Г рином, Александром Чаяновым и Сигизмун-дом Кржижановским, романтизм вновь сдал позиции. Уникальность «Мастера и Маргариты» Булгакова в феерическом переплетении двух начал: романтической фантастики и сурового критического реализма.