Сергей Гомонов - Изгнанник вечности, полная версия

— Пойдем.

Он вытащил кристалл и повлек ее за собой. Она не сопротивлялась и заснула, едва коснувшись щекой подушки.

Паском выглянул из-за двери и поманил его к себе. Тессетен проковылял в кабинет.

Тихо работали непонятные приборы, окно было плотно закрыто синеватой шторой, а спящая Ормона лежала в устройстве, которое напоминало погребальную капсулу. Как же скоро ему придется вспомнить эту свою ассоциацию, когда ее капсула будет настоящей, и совершенная оболочка обратится в ничто, сожженная огнем Волчьей звезды…

— Всё плохо? — спросил он с порога.

— Чем дальше, тем больше восхищаюсь твоим оптимизмом, Сетен, — усмехнулся кулаптр.

— Значит, это не то же самое, что у ее матери?

— Нет, не то же. Это… — Паском хмыкнул, — это напоминает ситуативные отклонения психики.

— Что значит — ситуативные?

— Не постоянные. Например, как сейчас у Танрэй. И что особенно интересно: я спросил Ормону, когда она стала замечать у себя эти симптомы, и выяснилось, что они день в день совпадают с появлением этих же симптомов у жены твоего друга. Та жаловалась, что может выбросить вместе с мусором что-то важное, а потом рыться в его поисках, забывает самые простые понятия… В общем — ситуативные отклонения.

— И как это объяснить у моей жены? — мельком взглянув на неподвижную Ормону, спросил Сетен. — Насколько я помню, у нее такого не было даже в таком же состоянии, и с чего бы это сейчас?

Учитель пожал плечами:

— Если тебе нужно мое личное мнение, то думаю, это что-то психологическое…

— Симуляция?

— Симуляция, истерия, навязчивая идея. И ты знаешь причину.

Тессетен удрученно ссутулился:

— Никак не угомонится…

— Но я позвал тебя посмотреть кое-что интересное. Видишь ее энцефалограмму? — он развернул перед учеником длинный свиток, испещренный хищными зубцами. — А это — кардиограмма. Обследование происходило одновременно. Вот этот участок, — кулаптр обвел зубцы на той и другой распечатках, — период спокойствия… А вот здесь я произнес ее имя.

— И в чем разница рисунка? — приняв свитки из его рук, стал приглядываться Тессетен.

— Вот именно, что ни в чем! А вот так обычно бывает, когда усыпленный человек слышит собственное имя, — Паском показал другой свиток, и там зубчики схемы штормило, как море в девять баллов.

— Неосознанно?

— Совершенно. Смотри сам.

Кулаптр снова включил устройство и проговорил в микрофон:

— Ормона!

Зубчики продолжали сновать в своей размеренной неторопливости, чертя бумагу невысокими заостренными гребнями. Паском повторил ее имя еще трижды, потом на разные лады — ласково, грубо, уменьшительно, шепотом. Результат был тем же.

А Сетену вспомнился случай годичной давности, в комплексе Теснауто, и он решил проверить догадку.

— Можно я? — попросил он, и Учитель посторонился.

Сетен шепнул в микрофон:

— Танрэй!

Девятибалльный шторм на прошлом свитке был штилем по сравнению с тем, что они увидели в этот раз. Шпили что на энцефалограмме, что на кардиограмме соседствовали так тесно, что почти зачернили бумагу.

Паском вздохнул:

— Почему же я не удивлен?.. Только твоей жене было под силу загнать эту глупость себе в подсознание…

— А если… предположить… что это правда?

— Если бы подсознание не было столь всемогущим, мы не умели бы ничего из того, что умеем, не подчиняли бы себе стихии и других людей, не ведали бы собственных возможностей. Подсознание едва ли слабее памяти самого «куарт».

Сетен подошел вплотную к капсуле и положил ладонь на прозрачную крышку. К чему ты стремишься быть тенью той, которой ты богаче во всех отношениях? Что тебе ее имя? Тебя манит многотысячелетняя его история? Ну так когда-то и она звалась иначе — Танэ-Ра. Пришло время начинать новую строчку… И довольно уже держаться за прошлое. Из всех нас ты одна сильнее цепляешься за него, а кажется, будто повелеваешь настоящим и будущим. Это уже смахивает на паранойю. Наверное, пора ему осуществить давнюю мечту, махнуть на все рукой и…

— Будь осторожен, — сказал Паском на прощание.

— О чем вы?

— Пока не знаю. Но будь осторожен.

— А ты никогда не думал, как относился бы ко мне, если бы я, например, выглядела по-другому? — чуть поворачивая голову к сидящему позади Фирэ, спрашивает Саэти.

Разгар лета. Им по пятнадцать, и будущая жизнь кажется бесконечным полетом, полным загадок и разгадок, полным самой жизнью. Они сидят с нею у озера, любуясь дальними горами и небом, они болтают ни о чем и обо всем. Фирэ опирается спиной о ствол старого дерева, а она — на его грудь, и сидеть вот так, охватывая ее руками, ему просто здорово! Иногда он баловства ради лезет целоваться или щекочет ее, будто невзначай, потворствуя подростковой своей гиперсексуальности, стараясь коснуться вполне сформировавшихся и таких соблазнительно упругих грудок попутчицы. Саэти тоже нравятся эти игры — иначе что бы она делала здесь вместе с ним? Время от времени она изображает, будто сердится, а сама так и тает от удовольствия, прижимается, едва не постанывая от неги.

— Я хочу тебя, — впервые признается он, не в силах терпеть дальше.

Подруга меняется и больше не играет: его признание смело все фальшивые преграды. А потом, усталые и необыкновенно счастливые, они снова устраиваются под старым кленом, и Саэти повторяет свой вопрос.

— Я не думал о таком. А как — по-другому?

— Ну, допустим, если бы я была безобразной, кособокой и с кривыми зубами? — она хохочет, а его рука так и стремится под подол ее легкого платья, никоим образом не подчиняясь мысленным стараниям хозяина представить себе девушку — с которой у них несколько минут назад было самое лучшее, что только можно себе вообразить в пятнадцать лет, — безобразной, кособокой и с кривыми зубами.

— Не знаю, — сдается Фирэ. — Может быть, раз ты моя попутчица, я все равно видел бы тебя самой красивой девушкой на свете и тем самым заставил бы весь мир смотреть на тебя моими глазами?

— Какой ты самонадеянный!

— Ну а откуда мне знать — может, ты и сейчас на самом деле вся вот такая, кривая, косая, ужасная? — поддразнил он. — Я же не увижу…

— Сам ты!.. Оболтус! — Саэти слегка обижается, но уже через несколько мгновений смеется вместе с ним, вспомнив, что сама начала эту тему.