Роберт Шекли - Журнал «Если» 1992 № 04

Но это было первое превращение, и некоторое время казалось, что к прошлому (в его мифологическом аспекте) возврата нет. Однако вскоре, по причинам, связанным более с новой реальностью, чем со старыми предрассудками, наступил период ремифологизации — когда вдруг выяснилось, что вокруг почти разрушенного (или недоразрушенного) мифа возник новый и весьма романтический ореол. Выяснилось и то, что «дохлятина», «мертвечина», «тлен и прах» обладают способностью реанимироваться, а агонизирующий дух — обретать плоть, мясо, кости, жилы и кожу вполне жизнестойкого. качества и цвета. Более того, если в момент демифологизации, особенно на продвинутой стадии, миф не просто утратил обаяние, но выродился в банальность, и сам факт его развенчания стал отдавать дурным вкусом, то с ремифологизацией откуда ни возьмись появилась свежесть: повеяло запретным, смелым, неординарным. Иначе говоря, сегодня люди с портретами Ленина‑Сталина в руках вызывают не тошнотворную скуку, как когда‑то прежде, а волнующее и сложное чувство, где, может быть, наряду с сочувствием, есть и толика уважения: все‑таки фрондеры, оппозиция.

Важен, однако, не только сам факт реставрации этого и многих других идейно‑политических мифов. Важно то, чем сопровождается ремифологизация, какие химические реакции вызывает вливание нового вина в старые мехи. Ведь именно на базе развенчанного одряхлевшего мифа, на основе его возрождающейся модификации, рядом с ней, вокруг нее произрастают новые мифы — как грибы из чудом уцелевшей грибницы, как молодые свежие побеги из старого‑престарого корневища. «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада»; Смута это вариант Соляриса, где неведомая и непостижимая разумом жизнь бурлит, клокочет, пенится, выпускает вредные испарения, и в этом смысле она творчески непредсказуема — как время тучное, злачное и плодотворное, хотя рождает оно и цветы зла. Мифы Смутного времени — реконструированные старые и свежесочиненные молодые, что бы о них ни говорили и как бы ни поносили и проклинали саму Смуту, — это озон, кислород эпохи, генетический признак органического бытия; может быть, это все та же молодость мира, которую возводить молодым.

Прислушаемся к Ключевскому — поэту истории: «Тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку… общества: с воцарения новой династии в продолжение всего XVII в. все общественные состояния немолчно жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства» (Подчеркнуто мной. — Л.С.).

Кто из тех, многочисленных и безвестных, что выходят с самодельными картонными плакатами и фанерными обличениями «Ельцин — иуда», боятся хоть кого‑нибудь? Где их страх — генетически внедренный в кровь двумя‑тремя предыдущими поколениями? Где их впитанная с молоком матери осторожность, где их рабско‑холопский конформизм, где, наконец, приличествующая христианскому самосознанию элементарная лояльность к власти? Вчера еще вялые и послушные, сегодня они уже умеют орать на митингах и предаваться политическому беснованию, понимая в глубине души, что их буйство останется безнаказанным, они освобождаются не только от страха, но и теряют иммунитет; вместе с коростой бессильной злобы они сбрасывают свою изодранную, траченную болезнями шкуру. Они постигают древнее искусство мифотворчества не потому, что ощущают брожение поэзии в крови, а потому, что безотчетно и всецело отдаются эмоциональному порыву, неотличимому от мысли. Мысль же их выглядит сегодня как всплеск чувств, экзальтация, истерика — состояния, продуцирующие фантазию: они не думают, а придумывают, не анализируют, а ностальгируют, не прогнозируют, а мечтают.

И поэтому: при Сталине был порядок и цены снижались; все хорошее, что задумал Ленин, изгадил и извратил Сталин; Ленин — кровавый тиран, но все‑таки хотел спасти Россию через НЭП; НЭП была уловкой хитромудрого Сталина, чтобы добить недобитых буржуев; Октябрьская революция осуществила заговор мирового сионизма; Россия до Октября была процветающей страной, а последний монарх — святым мучеником; большевики взяли власть, потому что никто другой ее брать не хотел; большевики победили в этой стране, так как она созрела только для большевизма. Итого, первый мифологический блок — ретроспектива на тему: раньше было лучше и иной истории («другой альтернативы») не дано.

Блок второй: чем жить и во что верить сегодня.

Раньше мы верили хоть во что‑то, но у нас все забрали. Нам не во что верить. Мы нищие духом. Кругом враги. Страну продают кооператоры и дельцы теневого капитала. Русская нация и русская культура сознательно истребляются в интересах западных спецслужб. Все эти реформы затеяны как один из пунктов плана «Мирового перераспределения сырья», в котором России отводится роль кладбища ядерных отходов. Православная церковь, которая могла бы стать спасительницей нации, снюхалась с новой буржуазией и служит посткоммунистическому правительству. Нужна своя, исконная религия, зародившаяся на своей почве, а не привнесенная миссионерами и насильственно привитая князем Владимиром, женатым на иудейке Малуше. Наша религия — язычество, наши боги — Сварог, Перун, Даждьбог. Надо вспомнить, что мы потомки древних арийцев, племя молодое и горячее и в наших жилах течет алая кровь.

Очевидно, что каждая фраза этого блока — осколок того или иного мифа: реалии действительности, эмоционально неприемлемые, эмоционально же и отвергаются. И когда, например, прессу в припадке озлобления и раздражения винят во всех смертных грехах (кричали, дескать, расшатывали, сокрушали и допрыгались), реакция эта напоминает первобытную традицию убивать гонца за то, что он принес дурную весть. На реалии современной жизни переносится древний стереотип поведения — сорвать злость не на виноватом, а на близкостоящем.

Лучшие российские историки понимали: крутые переломы в умах и порядках всегда несут с собой одну опасность — сумеют ли люди воспользоваться ими как следует, не создадут ли из новых средств новые для себя затруднения?

Есть и другой вопрос: как удержаться человеку в момент исторического хаоса, за какую соломинку схватиться, чтобы не поглотила бездна? На основании каких достоверных реалий строить прогноз, планировать будущее, если сегодня и жизнь, и время, и сами ощущения бытия испытывают мутации?