Джефф Райман - Детский сад

Репетиционные комнаты предназначались в первую очередь для музыкантов, и труппе в полном составе там было тесновато. За окном безжалостно ярилось солнце, стояли жара и духота.

— Это уж про меня, с вашего соизволения! — произнесла свою реплику Милена своим собственным голосом, в котором были страсть и чувство. — Я и есть Энтони Тупица!

— Стоп, стоп, стоп! — прервал режиссер. В его обязанности входило воссоздавать ту единственную трактовку великой пьесы, которую помнили вирусы. — Милена, ты же прекрасно знаешь, как должна звучать эта реплика!

«Да, знаю, — подумала она. — Вяло, пресно, тупо». Милене было не до пьесы. Ее разбирало безотчетное беспокойство, от которого начинаешь метаться из угла в угол. Не терпелось повидаться с Ролфой, поговорить — как будто у них оставались какие-то нерешенные дела.

И вот как-то под вечер, даже не сняв костюма своего персонажа, она отправилась к Ролфе в ее каземат. Сквозь ряды старых вещей оказался проложен новый проход, так что ориентироваться было легче. Под непроглядными кирпичными сводами одинокое пение Ролфы было слышно уже издали.

«Сейчас перестанет», — подумала Милена. Но Ролфа не переставала. Мелодия без слов звучала то громче, то тише. Непонятно было, что и думать. Нельзя же вот так подойти и сказать: «Ты чего это, всегда так в темноте заливаешься?»

Милена решила было незаметно ретироваться, но тут музыка неожиданно завладела ее вниманием. Что-то замерло в груди при звуке нисходящего пассажа. Была в нем необъяснимая весомость, почему-то навевающая грусть.

Хотя грустью назвать это нельзя. Скорее некая устремленность, мрачновато-торжественная, возвышенная. Глубокое, благородное звучание.

Что это? Милена призвала на помощь вирусы, но ответа они не дали. Нет, не Вагнер. И не Пуччини. Что же это, черт возьми? Милена присела между стойками с одеждой.

Вирусы получили задание пройтись по всем известным темам. В голове активизировалось что-то вроде каталога. Музыка раскрывалась сама из себя, будто цветочный бутон. Вот возникла небольшая заминка — не в голосе Ролфы, а в нотах, — некоторая разбалансировка в теме.

Голос смолк. Но затем начал пассаж снова, несколько в иной форме. «Есть!» — сообщили вирусы и показали: три новых такта совпадают с первыми нотами, с которых начался поиск.

Но это же означает, что — Милена буквально остолбенела — музыка принадлежит… Ролфе ! Она ее творит — сама, здесь, сидя в темноте. Мелодия пошла на следующий круг. Ролфа способна на такое ? Ведь это вам не мурлыканье в ванной и не пьяный ор.

«Я ее не распознала. Не открыла ее с этой стороны. Но почему она поет здесь? Почему о ней ничего не известно людям?»

Милена попыталась запомнить музыку. Велела вирусам все фиксировать, но даже они не выдержали. Они не были приспособлены к восприятию новой музыки. Для них она была чересчур живой, излишне подвижной, темы переплетались шустрыми змейками. И тут словно щелкнуло: вирусы отказали.

Милена и сама была не вполне привычна к незнакомой музыке. От нее возникало странное ощущение: как во сне, где все сумбурно и вместе с тем проникнуто каким-то неявным, но весомым смыслом. Голос Ролфы внезапно возрос до максимума, как будто покорил горную вершину. У Милены округлились глаза, на них навернулись слезы. Словно некая крылатая сущность, вырвавшись из телесной оболочки, устремилась ввысь, в запредельность, — прямо у нее на глазах.

Пение Ролфы длилось около получаса — одним слитным произведением, из начала в конец. К концу музыка тихо угасала. Потом, совершенно внезапно, пение оборвалось.

— Нет, не так надо! — сказала сама себе Ролфа и, кашлянув, громко втянула воздух. Послышался стук, что-то вроде упавшего стакана. — Да чтоб тебя! — буркнул ее сипловатый голос.

Милена тихо, с нежной задумчивостью, улыбнулась. Свет в окошке успел окончательно потускнеть. Послышалось шарканье: Ролфа направлялась в ее сторону. По щеке едва уловимо скользнули ворсинки ее меха. Милена чутко замерла. Несколько минут сидела затаясь.

— Черт побери, — выругалась она шепотом. И, поднявшись, минуя одну арку моста за другой, улизнула с Кладбища.

Милена отправилась в комнату к своей подруге Сцилле. Сцилла тоже жила в Раковине, только в другом крыле. Дверь она открыла на стук. Сцилла стояла в передничке и жарила на одноконфорочной плитке сосиски.

— Бо-ог ты мой, — протянула она, удивленная не столько визитом, сколько костюмом стражника елизаветинской эпохи. — Ты же говорила, что терпеть его не можешь?

— Точно, не могу, — подтвердила Милена с порога и быстро вошла в тесноватую комнату, задев мечом за косяк. — Сцилла, у тебя есть бумага?

— Что? — Сцилла недоуменно хмыкнула. — Э-э… нет. Откуда? И с чего ты вообще взяла, что у меня может быть бумага?

— Не знаю. Но ты же у нас играешь в «Микадо».

— В «Мадам Баттерфляй», не путай. Страна та же, опера другая.

— Может, вам все-таки выдают бумагу? Ну, ноты там записать, все такое. Ты же как-никак Бестия.

— Милена, с тобой все в порядке? Мы такие же, как все, для нот пользуемся вирусами.

— Ну а достать ее смогла бы? Может, у тебя к ней какой-нибудь доступ есть? — Милена вдруг поняла заведомую безнадежность положения. — Мне бумага нужна, хотя бы немного.

— Для чего? — спросила Сцилла невозмутимо.

— Ноты записать, музыку! — Ладони Милены невольно сжались в кулаки.

— А, это, — вздохнула Сцилла, видимо снимая с себя обязанность делать участливый вид.

— Что это мы, композиторами заделались, что ли? — поинтересовалась она, возвращаясь к сосискам.

— Да нет же, нет! — Милена нетерпеливо дернулась, между тем пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь из музыки Ролфы. — Автор не я.

Сцилла, похоже, такого оборота не ожидала.

— Послушай. Ты или не ты, неважно. Надо сходить в Снабжение и объяснить: так, мол, и так, вирусы не справляются. Говорят, скоро бумаги будет навалом. Появился какой-то новый грибок, специальный…

— Эту музыку сочинил Гэ-Эм ! — перебила ее Милена.

— Да ты что? — Сцилла даже слегка оторопела.

— Мне показалось, это именно та самая Медведица, что ходит на все премьеры. Я слышала, как она поет, — просто глаза на лоб лезут! И музыку эту до нее никто не сочинял, я проверяла.

Сцилла взяла подругу за руку и заставила сесть на кровать.

— У-ни-каль-но, — произнесла она. Ей было интересно все, о чем потом можно посудачить.

— Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. — Милену это почему-то не на шутку задевало. — Музыка — просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?