Журнал «Если» - «Если», 2011 № 09

И был приятно удивлен, как скоро явилась она сама, встревоженная, вместе с моею добрейшей Евдокией Кирилловной, и обе умоляли меня ради моего же блага открыть им, в чем заключается моя беда.

Памятуя о том, что говорил мне мой гость, я не решился поведать им всей правды, хотя, видит Господь, как мучительно было мне видеть их доверие всем моим словам. Я сказал лишь, что последний наш разговор с Натальей Михайловной пробудил во мне многие размышления о моем детстве, и потому хотел бы я знать больше о том ребенке, чья история так сходствовала с моей.

Видя, что интерес к этой истории не угрожает моему здоровью, Евдокия Кирилловна успокоилась и принялась хлопотать о чае и угощении, а Наталья Михайловна, желая помочь мне, постаралась припомнить все, что ей известно.

К сожалению, многого сказать она не могла, но припомнила, что случилось это между 1775 и 1780 годами на том самом месте, которое купил лет за восемьдесят до того один богатый вельможа, приехавший в Острогожск с царем Петром Алексеичем. На месте том начато было строительство усадьбы, однако работам не суждено было завершиться, поскольку один из работников погиб от молнии, по словам свидетелей, изошедшей прямо из земли при ясном небе. Потому место было почитаемо нехорошим и нечистым, а в вельможе том подозревали врага рода человеческого. Однако тот более в Острогожске не появлялся, и молва начала успокаиваться. Покуда в одну из летних гроз, как раз в день Пророка Илии, не был найден на том самом месте обожженный мальчик. Откуда он взялся, никто не знал. Мальчика отдали на попечение властям. Был он определен в дом призрения, но уже на второй день занемог лихорадкою, от плохого ухода обратившейся в горячку. И на четвертый день умер.

Более ничего не могла рассказать мне гостья моя. Я не стал более испытывать ее бесконечное терпение и отступился.

Остальное время провели мы в дружеской беседе о житейских мелочах, и собеседницы мои были так милы, что к моменту прощания настроение мое улучшилось, и я, благодарение Богу, успокоился.

Однако оставшись один, я вновь обратился мыслями к тревожным для меня обстоятельствам, и сами собой вспомнились мне знакомые с детства уголки усадьбы, где я вырос. Вспомнились милая моя спасительница Анна Прохорова и друзья моего детства — стремянный Алеша и дворовый мальчик Юрка. Вспомнились детские наши забавы. Алеша более всех других игр любил ту, в которой он представлялся барином-колдуном, старым хозяином усадьбы, внучатым племянником коему приходился благодетель мой Яков Александрович, а мы с Юркой были его учениками, которых он резал на части, а потом оживлял волшебной водой. Юрка всегда поначалу отказывался и грозил, что барин-колдун явится к Алешке ночью и утопит его в пруду.

Уже теперь ведома мне судьба друга детских лет. Алешка не утонул — его убила взбесившаяся лошадь. А в те поры рассказы о барине-колдуне были для нас самыми устрашающими — и посему привлекательными.

Вспомнилось мне, как однажды нашли мы ход под землей и бегали смотреть на него, даже пробирались внутрь, но — напуганные своим страхом — каждый раз уносили ноги, а после смеялись друг над дружкой.

Видимо, с теми воспоминаниями я и погрузился в сон, потому как поначалу снились мне лица детских моих друзей и потом явилось среди них лицо ночного гостя.

И сам он тоже сразу, едва поздоровавшись со мною, обратился к тем событиям, о которых размышлял я перед сном. Он убеждал меня испросить на службе отпуск и совершить путешествие в места моего детства, особенно исследовать тот ход, что обнаружили мы с товарищами.

Когда же спросил я, откуда известно ему о ходе, он мне ответствовал, что в свое время непременно объяснится со мною, но покамест время это еще не настало.

Видно было, что необходимость скрываться от меня тяготила его, потому я решил изменить ход нашей беседы и напомнил моему другу о предположениях его насчет нашего с ним родства. Увы, он ответил, что не имеет возможности узнать, являемся ли мы сродственниками, потому как все, что взял он из моего времени, не достигло грядущего. Однако вещь его, оставленная при прошлом посещении на моем столе, оставалась там и после его ухода и до сего момента, пока он сам не забрал ее. Он поведал мне также, что в архивах не нашел меня среди своих предков.

По его мысли, все это доказывало, что связь, таинственным образом установившаяся меж нами, односторонняя, и только ему возможно путешествовать в мое время. Я же принужден оставаться в году 1822 и не имею возможности увидеть мир будущий.

Тогда я стал спрашивать его, как же такое возможно, но он не нашелся, что ответить. Мы погрузились в глубокую задумчивость, и гость мой, видимо привычный к размышлению вслух, высказал:

— Что мы имеем? Вещи из моего века остаются в прошлом, вещи из прошлого в будущее перенести нельзя, следовательно, для моего времени прошлое достижимо, потому что уже произошло, для прошлого будущее недостижимо, потому как еще не произошло…

Видимо, эти рассуждения не вполне удовлетворили моего гостя, и он принялся вполголоса ругать себя. Я же, напротив, повторив его слова про себя, испытал необъяснимое чувство, которое, будь я стихотворцем, назвал бы вдохновением. Время вдруг предстало передо мною в образе песочных часов, в верхней чаше которых располагалось грядущее, струйкою проходящее в малое отверстие, обозначающее время настоящее, и падающее вниз, в чашу, наполненную прошедшим.

Я поведал мысли мои другу, в раздражительности шагавшему по комнате, ожидая развлечь его. Он пришел в величайшее возбуждение, некоторое время бормотал что-то, после горячо обнял меня и похвалил за проницательность.

— Верно, Илья Александрович, — сказал он мне. — Как это верно! Именно песочные часы. Возможно перемещение только в чаше. Настоящее неподвижно — это лишь проход размером в одну песчинку, в один вариант реальности, а вот прошлое и будущее может меняться. И в пределах этой изменчивой временной субстанции можно перемещать человека или предмет. Поэтому я смогу забрать обратно в свое время спички, но не имею возможности взять ничего из вашего века — ведь для времени, в котором существуете вы, мое время является содержимым другой чаши песочных часов, то есть оно существует, но пока еще в своей поливариантности.

Пробормотав все это, он хлопнул себя по колену и снова радостно обнял меня. Признаться, я мало что понял, но был рад благой перемене его настроения.

— Как же вы не понимаете, Илья Александрович, — заметив мое недоумение, воскликнул он. — Это же многое объясняет. Видимо, камера может переносить из будущего в прошлое… И мы с вами — результат великолепного, потрясающего эксперимента!..

А далее произошло нечто совершенно для меня не постижимое. Едва я собрался спросить его, о какой камере и эксперименте он говорит, как он схватил обе мои руки и принялся разглядывать, сравнивая их со своими. После повлек меня к письменному столу и, испачкав чернилами мои и свои пальцы, оттиснул следы на бумажном листе.