Андрей Лях - Реквием по пилоту

Кромвель умолк, Вертипорох, придерживая полу плаща, неумелой рукой вытащил парабеллум и тут встретился глазами с Ингой. Нет, не соглашалась дочь гангстера так просто отдавать свою жизнь — пиредровская кровь жадна до земных утех и до последнего сопротивляется всем призывам иного мира. Взгляд колдуньи был холоден и темен, зрачки давили и высасывали — механика прошибла липкая испарина, земля под ногами заметно качнулась, и со дна желудка прямо в голову всплыла нестерпимая кислая муть. Пальцы схватило морозом, сухожилия остекленели, и Вертипорох почувствовал, что ему не совладать со ставшим адски тяжелым пистолетом. Секунду продолжался этот морок, и, едва она минула, в механика вступил дух войны — войны столь долгой и столь кровавой, что в ее дыхании меркли все чары и козни преисподней. Кромвелевская бессмертная сущность, бессчетно переварившая все те кошмары и то безумие, которое когда-либо человек изобретал на погибель человеку, без труда превозмогла неизъяснимую силу Ингиного колдовства.

Выстрел, второй. Инга, запрокинув голову, стала боком оседать на асфальт, повернулась в профиль, и Кромвель, взяв выше, выстрелил еще раз, когда между стволом и виском колдуньи не было и семи дюймов. После этого, не оставляя Вертипороха, он закрыл гроб, захлопнул багажник, спокойным шагом обошел машину, сел за руль, и «фандерберд», тонко запев двигателем, растворился в калейдоскопе улицы, наполняющейся первыми вечерними огнями.

Инга лежала на краю тротуара, откинув одну руку так, что лишь пальцами касалась земли, голову склонив набок и упершись бровью в бордюрный камень, лицо ее было равнодушно и даже отчасти надменно, волосы упали на лицо и намокли от крови. Спустя несколько минут ее не стало видно за обступившими людьми.

Совместный путь маршала и слегка обалдевшего механика был недолог. Сначала — до заброшенной стройплощадки, где хаос уходящих под землю труб избавил их от пистолета, а дальше — на близлежащую окраинную улочку — там поджидал громоздкий черный «понтиак» похоронного бюро. Из «понтиака» вылезли два человека. Один, маленький, в официальном темном костюме, вместе с Вертипорохом перенес гроб из одной машины в другую, второй, в рабочем комбинезоне и кепке козырьком назад, уселся за руль «фандерберда» и, не сказав ни слова, скрылся на нем неведомо куда.

— Ну, Дима, давай, — сказал Кромвель. Вертипорох достал из кармана плаща плоскую флягу «Белой лошади», и они с маршалом сделали пару хороших глотков. Одихмантию это было особенно необходимо.

— Все. — Дж. Дж. посмотрел на часы. — Рейс у тебя в девять сорок две, до конца панихиды досидишь — и улетай. Навести свою Москву, отпуск Бэклерхорст тебе выписал, и месяца через полтора подъезжай в «Дассо». Ну, не поминай лихом.

— Будь здоров и ты, Джон, — пробормотал Вертипорох и, не выпуская бутылки из рук, забрался в «понтиак».

Малютка гробовщик завел мотор, вспыхнули подфарники, катафалк, урча, съехал с пешеходной обочины на мостовую, набрал скорость и скрылся за углом.

Оставшись один, Кромвель еще какое-то время постоял на месте, рассеянно глядя то себе под ноги, то куда-то в сторону, потом заложил руки за спину и неторопливо зашагал в сторону центра.

Похоронный «понтиак» пересек город и к половине шестого подъехал к дверям представительства «Дассо». Здесь уже стояли три церемониальных «линкольна» и полицейская машина сопровождения. Из офиса вышли Незванов, Реншоу и с ними почти в полном составе Совет летной ассоциации. В это же время подкатил высокий лобастый глидер с эмблемой стимфальского Центрального госпиталя, и оттуда сначала показался Ли Лабрада в синей командорской форме, а затем высунулся сложно изогнутый костыль, уперся в землю, и появился Эдгар Баженов, поддерживаемый бессменной Люсиндой Джессоп, объятой нешуточными материнскими чувствами. После кратких переговоров все расселись по машинам, полицейский зажег свою мигалку, и кортеж неспешно тронулся через Стимфал на север, по направлению к Ванденбергу, к монументальному зданию Международного летного клуба, откуда через три часа Эрликону предстояло отправиться в последнее свое путешествие — к местам, которые сочли для него домом, — к Стоунбрюгге, к лесным дорожкам Контактерской Деревни, где ожидали его высокие травы и покой.

Может быть, в это же самое время, может быть, немного позже, далеко-далеко от уходящего в осеннюю ночь Стимфала, на Англии-VIII, по такому же шоссе, ведущему тоже в космопорт, ехал в своем очередном, на сей раз ослепительно белом, «мерседесе» Рамирес Пиредра. Никакие силы судьбы не могли заставить авантюриста преодолеть слабость к этой марке, и невозможно объяснить, чем так притягивали его эти массивно-изящные автомобили. Люблю, говорил он, и все тут! Вокруг бушевала весна, цвел май, солнце светило вовсю, и, отключив кондиционеры и опустив стекла, Рамирес смотрел на дорогу, как смотрят иной раз на старого друга после долгой разлуки.

Его, пожалуй, трудно было узнать. Борода исчезла, чудесным образом оставив после себя средиземноморский загар, седина сгинула, белая рубашка, белые брюки, светлый свитер из тончайшей шерсти накинут на плечи и свешивает рукава на грудь — невозможно дать гангстеру больше сорока — ни дать ни взять — сказочный принц.

Рамирес был лучезарно спокоен. Парней Скифа он опережал часов эдак на двенадцать и заранее ласково улыбался любым неожиданностям. Главное, что кончилась проклятая оцепенелость, кончилась неуверенность, чреватая бог знает какими напастями, он вновь творит никем не ожидаемые дела, бежит, его ловят, пахнет жареным, и, как в былые времена, слышен пульс и дыхание жизни. Он снова хозяин своей судьбы.

Через несколько часов ему предстояло устроить катастрофу на рейсовом лайнере, да так, чтобы на следствии комар носа не подточил, посадить этот лайнер на абсолютно неподготовленную для этого планету и, самое главное, уговорить какой-нибудь в меру покладистый труп стать для всего человечества Рамиресом Пиредрой, которого сначала найдут по фальшивым документам, а потом и по настоящим. И он не сомневался, что все это ему удастся, и удастся блестяще, потому что впервые за долгие годы чувствовал себя в ударе, и если есть на свете счастье, то можно сказать, что он был счастлив.

Авантюрист не думал и не догадывался о том, что, может быть, как раз в эти минуты стараниями расторопных стимфальских служб его родная дочь летит бок о бок со своим самым верным поклонником в темноте и стуже одного холодильника, запаянная в прозрачный пластик, что глаза ее закрыты, а правый висок и темя благодаря искусству особых специалистов выглядят почти натурально. Рамиреса волновали иные догадки, и, если бы его расспросить, он высказал бы довольно интересные соображения.