Андрей Лях - Реквием по пилоту

Между тем музыкальный бизнес разворачивался, «Олимпия» стала считаться законным символом «Мьюзик интернешнл», выступить на ее сцене означало признание музыкального мира. Мрачный Звонарь становился знаменитостью; фестиваль французской песни по-прежнему ничего, кроме убытков, не приносил, зато породил вполне серьезные толки об ордене Почетного легиона. Каждый год двадцатого октября при великом стечении фирмачей, критиков, продюсеров и репортеров Гуго выходил на сцену и рассказывал о намеченном репертуаре сезона.

Это было не хуже любого представления. Сцена утапливалась до уровня зала, зал же, напротив, поднимался амфитеатром. На дне этой исполинской чаши стояли микрофон, рояль и Звонарь в извечном черном свитере — с пиджаком он так никогда и не освоился. С великолепным нормандским акцентом, без всякой записки, своим низким рваным баритоном (казалось, звук проходит не через связки, а через полотно ржавой пилы) он говорил о своих планах, симпатиях и антипатиях, о том, как представляет себе течения в современной музыке. Часто, чтобы пояснить свою мысль, он садился за рояль и показывал, что имел в виду. Благодаря накопившемуся опыту и природному вкусу, Гуго к тому времени уже свободно ориентировался в зыбком мире приходящих и уходящих тенденций, да и репетиторы его тоже не зря получали бешеные деньги: высказывания Звонаря бывали порой диковинны, но всегда оригинальны, а магнетизм личности захватывал и держал аудиторию от первой до последней минуты.

Он охотно отвечал на все вопросы, иногда лукаво усмехаясь, иногда со страстью и серьезностью, никогда не обижаясь на ехидство, а журналистские подвохи считал естественной частью игры. Он любил этих людей как гостей, пришедших к нему в дом, как тех, кто тоже любит и понимает музыку, хотя большинству из них знал цену до копейки.

Первое такое его выступление всех изумило и наделало шума, на следующий год с интересом ожидали, повторится ли эта странность, а затем «тронная речь», как ее называли, стала традиционной, и, когда Звонарь появлялся перед микрофоном, люди в зале поднимались с мест и аплодировали. В такие минуты Гуго иронически вспоминал слова известной песенки, эквивалентной русскому «И все биндюжники вставали…», но втайне был доволен.

И вот как-то однажды на него снизошло озарение. Гуго проснулся посреди ночи с абсолютной ясностью в голове и некоторое время лежал с открытыми глазами, охваченный поразительным спокойствием. Что-то произошло. Он почувствовал себя дома, человеком на своем месте, которое и было отведено ему судьбой; вдруг нежданно-негаданно явилось осознание истины, что музыка, бесконечные хлопоты, режиссура, в которой он осторожно начал себя пробовать, «Пять комнат», сцена — все это не хитрый камуфляж и не временная легальная передышка, а та самая жизненная колея, для которой он, возможно, был предназначен с рождения.

Звонарь, не шевелясь, лежал в темноте. Ну и дела, ай да разбойничий полночный час! В комнату залетал приглушенный гул и шорох машин, на потолке лежали неровные светлые пятна, узкая полоска лунного света вырезала из мрака и делала серебряным дубовый листок на книжном шкафу, сбегала на пол и взбиралась на стул возле постели; блик высвечивал контур висящей на спинке «сандалеты», и дальше лучик терялся в пушистых складках одеяла. В Звонаре словно разжалась невидимая пружина, сошло на нет державшее долгие годы напряжение.

Сколько всего кануло, и годы за плечами, и что за профессия — продюсер, или того хуже — администратор, но ему нравится его дело, он делает его хорошо и со вкусом. Провалитесь вы все к сатане, Звонарь больше ничего не будет искать, и спасать свою шкуру ему тоже пока незачем. С тем Гуго уснул, и через несколько дней по «Олимпии» пошли разговоры, что у шефа улучшился характер.

Вторая, затененная часть его жизни протекала в ту пору без особых проблем. Ошибается тот, кто думает, будто патриархи преступного мира сплошь тем и заняты, что беспрестанно взрывают машины и палят друг в друга. Во-первых, уже очень давно ни Звонарь, ни Пиредра сами ни в кого не стреляли, во-вторых, даже в тех горячих сферах, особенно на высших уровнях, случаются периоды договорного затишья, и порой довольно длительные.

В 484 году, в самом начале олимпийской одиссеи Звонаря, в хлебосольный Страсбург слетелись для интимной обстановки двадцать восемь глав семейств и группировок, не имеющих отношения к европейскому наркобизнесу. Председательствовал на этом уютном сборище Пиредра, а лидером французского музыкального проката был Звонарь.

Заседали несколько дней и, даже не повысив голоса, оговорили множество дел, начиная от курса немецкой марки и кончая проблемой найма рокерских банд; немало разных пальцев — толстых, худых, костлявых, волосатых и иных — погуляло по оригинально перекроенной карте Европы. Спорить с Пиредрой никто не захотел, а он, в свою очередь, движимый инстинктом хищника, запрещающим откусывать кусок не по горлу, тоже не стал перегибать палку. В итоге весьма долгое время эта сторона дела не причиняла Звонарю практически никаких хлопот.

Другая часть — валютно-оружейная отмывка — и вовсе никак его не касалась. Здесь полновластно распоряжались службы Скифа, сюда мафию не подпускали на версту, и единственным известным Гуго результатом их деятельности были разные по времени и размерам суммы — неведомые проценты с неведомых отчислений, которые вносились на олимпийские счета за символической подписью Пиредры. К этой же статье относились их совместные с Рамиресом крайне нерегулярные поездки по делам Программы, где самым трудным было, пожалуй, вызубрить железный регламент абсолютно необъяснимых подчас действий.

Единственной по-настоящему напряженной и требовавшей постоянного внимания областью оставалась звукозапись. Эта отрасль была необычайно сильно американизирована, точнее сказать, калифорнизирована, и ее жаркое дыхание долетало до Звонаря даже через Атлантику. Так уж повелось, что звукозаписывающее производство тесно переплелось с киноиндустрией, а киноиндустрия — это Шесть семейств с Западного побережья, полтора десятка ершистых кланов: народ все нахрапистый и неуступчивый, да плюс якудза, одесситы, еще какие-то «новые чикагцы» и вообще невесть кто — только знай приглядывай. И Звонарь глядел в оба, смекалка и разбойничий нюх ему никогда не изменяли, слов на ветер он не бросал, и к этим словам прислушивались по обе стороны океана.

Как бы то ни было, «весь этот джаз» оставлял Звонарю время для приключений духа, которые, как известно, раз подцепив человека на вилку, незамедлительно перебрасывают на другую. Следующая вилка оказалась, пожалуй, самой интересной. Когда-то в незапамятные времена Звонарю довелось провести пару недель в четырех стенах в полном одиночестве. Тогда с ним приключилась странная чертовщина: он начал видеть музыку — словно линии, то уходящие вверх, то ныряющие в глубину, казалось, он мог их нарисовать.