Генрих Альтов - Создан для бури (сборник)

— Клесты, — сказал пилот, — Смотрите, летят клесты! Их и буря не взяла…

Привыкли, — отозвался врач. — Они привыкли. Скажите, вы… вы с самого начала перешли на биоэлектронное управление?

— Да, — ответил пилот, внимательно наблюдая за птицами. — Я не притронулся к штурвалу. Я думал, что смогу в случае необходимости… ну, вы понимаете… А потом увидел, что он (пилот так и сказал — «он») принимает решения быстрее меня. На секунду, на полсекунды, на мгновение — но быстрее. И еще… как бы это сказать… увереннее. Словно он уже не раз проходил через это — и все знает.

— Он знает, — сказал врач, поднимая воротник плаща. — Вы… застегните куртку. После урагана погода устанавливается не сразу. Да… В «Синей птице» есть частица человеческой души. Большой человеческой души. Маркс говорил о машинах: овеществленная сила знания. Тридцать семь полетов к Юпитеру…

— Тридцать семь, — повторил пилот. — Теперь он уйдет в тридцать восьмой. Без меня. Когда смерч приближался к машине, я подумал, что можно сжать электрограммы. Как при киносъемке: запись вести замедленно, а проецировать с обычной скоростью. Мысль быстрее движения руки, но мы можем создать нечто еще более быстрое, чем мысль.

— Генеральный Конструктор для этого и пригласил вас, — сказал врач. — Он знал, что так будет. Скоро закончится монтаж новой машины. Это… для вас.

Пилот посмотрел на «Синюю птицу»:

— Неужели нельзя создать машину, которая не потребует от летчика такого напряжения?

— Нет, — ответил врач. — Нельзя. Вот, скажем, «Синяя птица». Сейчас это рекордная машина. Полет на ней невозможен без предельного напряжения физических и духовных сил.

Пройдет лет десять, машину усовершенствуют — и летать на ней сможет каждый. Но к этому времени ока уже не будет рекордной. Появятся новые машины. Они предъявят летчику еще более суровые требования. Генеральный Конструктор знал, что ему никогда не придется летать на настоящихмашинах. «Синюю птицу» невозможно удержать в руках. С ней может справиться только человеческая мысль.

Они долго молчали. Потом пилот, все еще глядя на «Синюю птицу», произнес:

— Овеществленная сила знания… Да, это так. Хорошо сказано.

Врач улыбнулся:

— Это поэзия.

— Да, это поэзия, — согласился пилот.

Это произошло через месяц после вылета с Грозы, планеты в системе Фомальгаута. В плазмотроне, снабжавшем энергией противопылевую защиту, началась неуправляемая реакция. Автоматы выбросили в пространство взбесившийся реактор.

— Придется разойтись в самые дальние отсеки, — сказал инженер.

У нас не было командира, каждый делал свое дело.

— В самые дальние отсеки! — упрямо повторил инженер, хотя никто не возражал. — В случае чего… даже один человек доведет корабль. И не двигаться. Пойдем с шестикратным ускорением. Четыре месяца…

Я был один в обсерватории. Изредка приходилось подниматься с амортизационного кресла, проверять электронику, менять отснятые кассеты. Бесполезная, в сущности, работа: все, что можно было сделать, мы сделали еще на пути к Фомальгауту. Но приборы наполняли обсерваторию шумом жизни. Книги, проигрыватели, кинопроекторы — мы отдали их тем, кто остался на Грозе. И в эти долгие недели я думал, только думал.

До нас — если не считать испытательных рейсов — летали лишь к Альфе Центавра и Сириусу. Мы первыми ушли к Фомальгауту. В тот день, когда буксирные ракеты повели «Данко» к стартовой зоне, в списках экспедиции числилось сто десять человек. Полет продолжался больше года. Тридцать две планеты, обращающиеся вокруг ослепительно белого солнца, — это вознаградило нас за все. Мы считали, что трудности позади. Но из четырех разведывательных групп, ушедших к планетам, вернулась только одна — с Грозы. Тогда мы высадились на Грозе. Мы построили ракетодром и базу, наши реапланы облетели Грозу от полюса до полюса.

Она странная, эта планета. Вначале она показалась нам удивительно тихой. Но ее ураганы… таких ураганов на Земле не знали. Они обрушивались внезапно. Три минуты черного хаоса — всего три минуты, — и снова тишина.

Нас было пятеро, когда мы вылетели на «Данко» в обратный путь. Восемьдесят четыре человека остались на Грозе.

Да, это странная планета. Быть может, все дело в том, что она безлюдна. Смотришь на лес и думаешь — за ним обязательно должен быть город: ведь и лес, и птицы, и река — все, как на Земле! И знаешь, что нет городов, нет ни одного человеческого жилища на всей планете…

Я помню, «Данко» опустился на рассвете, и первое, что мы увидели, — это зарево, охватившее полнеба. Краски были такими плотными, что казалось, до них можно дотронуться… Потом мы смотрели на это небо с недоумением. Для кого эти рассветы? Зачем они?!

На Земле тоже есть пустыни — ледяные, песчаные. Но самые пустынные пустыни — когда нет людей. После отлета «Данко» на Грозе осталась крохотная исследовательская станция: шестнадцать врытых в скалистую почву домиков, две обсерватории, ангары, а кругом — безлюдная пустыня, охватившая всю планету: все ее океаны, моря, горы, леса, степи…

День за днем, неделю за неделей я вспоминал о тех, кто остался на Грозе. Сейчас я уже не помню, как появилась мысль, что я первым увижу Землю. С этого момента трудно было думать о чем-то другом.

У нас давно вышла из строя система оптической связи. Радиоволны не пробивались сквозь помехи. Но обе телескопические установки сохранились. И экран кормового телескопа был здесь, в обсерватории!

Я подсчитал, когда сила телескопа окажется достаточной и на экране можно будет разглядеть Землю. Получилось — через девяносто восемь часов. Тогда я повернул кресло так, чтобы видеть экран. Он был светло-серый: матовая серебристая поверхность — метр на метр.

«Данко» шел в режиме торможения, отражателем в сторону Земли. Пока работает двигатель, нельзя включать кормовой телескоп. Пройдет девяносто восемь часов, думал я, инженер остановит, обязательно остановит двигатель, все поднимутся в обсерваторию, и мы будем смотреть на Землю. А я увижу ее раньше всех, потому что экран оживет сразу же, как остановится двигатель. Другим нужно время, чтобы прийти сюда, когда исчезнет перегрузка, а я уже здесь, мое кресло в трех метрах от экрана.

Изредка в обсерваторию приходил наш врач. Нет, не приходил — приползал. С тех пор как «Данко» развернулся отражателем к Земле, обсерватория оказалась на самом верху. Подъемник не работал, и доктору приходилось ползти семьдесят метров по узкой галерее. Он долго отдыхал и рассказывал новости: система внутренней сигнализации не работала, и мы не могли ее исправить, мешала перегрузка. Новости были веселые: доктор сам их выдумывал.