Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

Там, на берегу Рубикона, уже отпечатав на мокром песке у воды следы титана, Юлий Цезарь изрек: «Alea jacta est» — «Жребий брошен»… Я никогда раньше не задумывался, что же такое было брошено! «Alea» — простая игральная кость!

— Но ведь и Сенат мог бросить кость, в свою очередь? — предположил я.

— Сенат опоздал, — твердо сказал Демарат, будто присутствовал на том заседании. — В этом весь секрет удачи. И если угодно, военного мастерства. Улучить нужный момент, чтобы бросить кость удачно. У нас в гимнасии против восточного окна висела табличка с надписью: «Учись собачьему чутью, чтобы не сделать «собачьего» броска».

«Собачьим» назывался неудачный бросок — такой, что хуже некуда.

— Чутью вас тоже учили? — спросил я с намеком, а как же иначе.

— Чутье — главный талант игрока, — был прямой ответ.

— А кто учителя?

— Мисты бога Арея…

Тень легла на лицо Демарата, и я догадался, что достиг тех оккультных границ языческих тайн войны, переступать которые профанам запрещено. Демарат, сын Антиноя, был магом войны, посвященным в боевые мистерии эллинского бога сражений Арея и был мастером военной школы Этолийского Щита… и наемным полководцем несчетного числа варварских королей. Он умел вовремя бросать боевую игральную кость.

Демарат бережно опустил кости на дно шкатулки и закрыл ее.

— Посуди сам, Николаос, — проговорил он с неподвижной усмешкой, как будто сковавшей все его лицо. — Повстречались мы с тем же Пелеем… Положение безвыходное, как ни ломай голову: я знаю все его уловки, он знает все мои. Мы будет сражаться неделю кряду без всякого живого интереса и ясного результата. Нам перестанут платить. Единственный способ удивить друг друга — сделать игру втемную. Ты бросил… — От пронзительного взгляда гипостратега у меня морозец по спине пробежал, — …а боги чуть-чуть замешкались… Им ничего не останется, как только исполнить тот же приказ.

Вспышка! Вместо Демарата — темное пятно в глазах… и посреди пустого ковра — тяжеленькая серебристая шкатулка… была… теперь — вся расплавленная…

Эта воображаемая картина ясно и навсегда отпечаталась в моей памяти. Я ее себе слишком четко представил.

Демарат же остался в бытии, и я прозрел: он не сгораем… этот сейф, полный древних тайн.

— Они не тронут тебя, — пророческим гласом изрек я. — Ты — свой.

Демарат то ли с печалью, то ли с облегчением уронил голову вперед — и поразил меня ровненькой плешью в нимбе седин… как будто показал мне еще одно, потайное, пустое лицо — истинно бесстрастный лик мага.

— Не ты привел варваров в сферы богов, — возвестил я не ему, а тем, кто смотрел на него через объективы моих глаз.

Демарат кивнул и поднял взгляд на меня. Лицо, человеческое его лицо, мутно окрасилось, и он словно помолодел. Лоб прям, нос тонок и свиреп, щеки и губы без мякоти и изъяна. Плёночка мрамора под плёночкой воска. Безжалостно красив был в молодости.

— Вот досада, — сказал он и вздохнул, и посмотрел с усталой любовью на Нису…

…и она приняла его взгляд, как объятия… всколыхнулась, пленительно выставив плечо и откинув назад голову. Он только что вернулся к ней издалека, прямиком со дна Аида. А она, не зная, где был ее хозяин и любовник еще пару мгновений назад, она легко догадалась: далеко, очень далеко.

Привычным падением гипостратег повалился набок, и Ниса успела подхватить его голову и устроить у себя на ногах.

— Я испробовал все на своей шкуре, — сказал он оттуда весело и безразлично. — Я знаю, что чувствуешь, когда раскаленное железо проникает в твое собственное мясо… когда стрела пробивает грудную клетку… Согласись, очень любопытно узнать, как тебе, когда сгораешь весь в мгновение ока.

— Еще приятней сыграть в кости с самим Зевсом Вседержителем, — намекнул я.

— Ты прав… хотя порой скука одолевает быстрее. — Демарат поднялся, и вновь на несколько мгновением мы остались только вдвоем в неземном, кромешном пространстве. — Но я помогу тебе найти того, кого ты ищешь.

— Ищу не я, — поспешил я отбояриться: мол, и я не я и лошадь — не моя.

— Разницы нет, — сказал, отрезал Демарат. — Раз у тебя нет выбора… Я постараюсь помочь и, может быть, в тот день… — Он подмигнул мне и указал на шкатулку.

— Не знаю, как тебя благодарить… — развел я руками.

И мы, рассмеявшись, свалились с темных высот на землю.

— Ни слова больше, — приказал гипостратег. — Только поэзия, женщины и вино.

— Одно — последнее, — уперся я. — Как у висельника…

— Как у распятого христианина? — уточнил гипостратег.

В великомученики я не годился — да и не к месту было.

— Чем все же не угодила вам Империя, которую вы с таким старанием возводили латинскими руками? — поспешил я.

Демарат поморщился сначала.

— Пытались построить храм справедливости… Платонову республику без тирана… — вздохнул он. — А стала получаться, как в еврейских преданиях, Вавилонская башня.

— Уж поверь мне, Демарат, этот фокус будет повторяться с завидным постоянством, — честно разочаровал я его.

Но он уже и не думал грустить.

— Значит, поэзия, женщины и вино, — с тем большей утвердительностью изрек он.

Трижды заходили крепкие, загорелые ноги, и крепкие, загорелые руки ставили на ковер бокастые кувшины.

Демарат грустно и протяжно читал Анакреонта, Алфея и кого-то еще, кого я в гимназии не проходил. Я тоже подхватил было на память Анакреонта, но потом перескочил на русский, на Тютчева и, кажется, все стихи подряд кончал одним и тем же:

Видно, запало в душу. Ниса танцевала нам, изображая Айседору Дункан. Ни дать, ни взять — декадентская вечеринка эпохи падения Римско-Российской Империи… и мне снилось сладостное, а потом довольно муторное и, наконец, тошнотворное качание на волнах, в которых не отражалось ничего…

Толчок теплого, жидкого хаоса подбросил меня вверх. Забытый огонек был слаб, почти сер, я кинулся кружить в сумраке, потеряв направление к выходу и, не совладав с собой, выплеснул на ковер залп кислятины.

Сумрак колыхнулся, дохнул мне в лицо холодом.

— Господин, прими помощь!

Меня тащил за локоть наружу телохранитель Демарата.

Я поскользнулся, он вытащил меня сквозь парчовые складки вон.

Ночная прохлада немного освежила меня.

Телохранитель, держа копье острием в звездное небо, терпеливо и привычно дожидался конца моих мук. Так, наверно, он всегда дожидался, пока хмельной перебор отпустит его хозяина. Потом он участливо спросил:

— Господин, воды?

Я не успел ответить — глиняная плошка сама оказалась у меня в руках.

Хотелось хлебать шумно, по-свински… Зато сразу полегчало.

Я долго смотрел на звезды.