Джоанна Расс - «Если», 1999 № 05

Умница Дейзи наклоняет голову и внимательно смотрит на меня, будто специально показывает ученому парню, что я имею в виду. Да, попугаи — действительно птицы смышленые, до того смышленые, что порой мне кажется, что они понимают каждое произнесенное нами слово.

— Вам интересно, что еще она говорит? — продолжаю я. — Она хочет полетать и просит нас хотя бы на время выпустить ее из клетки, но сделать этого мы не можем, потому что в магазине посетители.

— Так она кусается? — спрашивает ученый, с интересом глядя на Дейзи.

— Нет, мистер, не кусается, — уверяю его я. — Она лишь самую малость клюется, но клюв у нее, как и у всех попугаев, сильный, и потому, если она вас все же тюкнет, то вполне может потечь кровь, а Сьюзан вовсе не хочется, чтобы вы подали на нее в суд. Сьюзан очень печется о своем магазине. Оно и понятно: ей надо оплачивать обучение детей в колледже.

— А что еще говорит Дейзи? — спрашивает ученый, снова улыбаясь. Он, конечно же, в душе потешается надо мной, но я не против, поскольку знаю, что не всякий, кто потешается надо мной, желает мне зла. Когда я был помоложе, мне часто доставалось, потому что я чувствительный, как радар. Ученый парень непрерывно щурится, да и левый глаз у него изредка подергивается, но это вовсе не значит, что он желает мне зла, а если бы желал, я бы об этом уже догадался.

— Дейзи говорит, что вы нездешний, — сообщаю я. — По ее словам, вы вообще не из нашего штата. У попугаев чуткие уши, и они точно подмечают, что и как вы говорите.

— Верно, — признает ученый, — Дейзи права. Я из Вашингтона, округ Колумбия.

— Вот это да! — удивляюсь я. — А вы, поди, один из тех, кто работает с инопланетянином?

Он кивает, но с таким кислым выражением, будто узнал, что ему предстоит в выходные работать, тогда как все остальные отправятся развлекаться на пляж.

— Да, — подтверждает он с тяжким вздохом. — Я один из тех, кто работает с инопланетянином.

— Некоторые уверяют, что инопланетянин зеленый, как гороховый стручок, — говорю я, памятуя вчерашний разговор в баре. — А другие говорят, что цветом он, как шпинат. Так какого же он цвета на самом деле, как стручок или как шпинат?

Ученый хмурится, будто ему прежде и в голову не приходило, на какое растение похож инопланетянин.

— Не знаю, — признается он наконец. — Наверное, цветом он скорее схож с горохом, чем со шпинатом.

— Здорово! — восклицаю я.

Повод быть довольным собой у меня есть. Еще бы, ведь я сегодня узнал нечто важное, а узнать нечто важное, по-моему, — это почти что найти на улице деньги. Сегодня же вечером я скажу о цвете инопланетянина Джоу, и он будет удивлен тем, что мне известно об инопланетянине нечто такое, чего сам Джоу не знает. Джоу вообще помешан на инопланетянине, читает о нем все, что только можно, и если уж заговорит на эту тему, то его уже нипочем не остановишь. Но, оказывается, нечто важное можно узнать, и убирая за глупым далматинцем — а уж Дуралей, поверьте мне на слово, самый глупый на свете пес. Именно поэтому мы его и прозвали Дуралеем, но он, даже такой глупый, как есть, вовсе не плохой пес; сказать по правде, так я его очень даже люблю, может, даже больше, чем других собак, потому что он знает, когда нужно вести себя тихо, а это, согласитесь, для пса ой как важно.

Ученый смеется, но так тихо, невесело, будто и не смеется вовсе, а так, вежливо кашляет.

— А знаешь, ты оказал нам услугу, — говорит он, уже направляясь к двери. — Мы попробуем использовать кого-нибудь, кто понимает речь других видов.

— Рад был помочь, — говорю я, хотя и не уверен, что верно понял его слова насчет «других видов». Может, он имел в виду инопланетянина? Ученые думают по-другому, не как мы, и потому многие слова у них звучат как нормальные, но обозначают почему-то совершенно иное. Однако помочь людям я всегда готов. Таков уж я по природе. Если кто-то просит, меня о помощи, то я сразу все бросаю. Хотя последние дни в нашем городке мало кому, за исключением, конечно, животных, требуется моя помощь.

После ухода ученого Сьюзан и говорит мне:

— Здесь все еще безобразно воняет. Будь добр, Марти, не пренебрегай хвойным экстрактом.

Я выливаю остатки из бутылки в ведро с водой, от сильного хвойного запаха у меня немедленно начинает першить в горле, и я принимаюсь, точно заведенный, чихать. Из носа у меня течет, а я чихаю и громко, вслух считаю свои чихи:

— Ап-чхи раз, ап-чхи два, ап-чхи три, ап-чхи…

— Прекрати, Марти, — не терпящим возражения голосом велит мне Сьюзан.

В чихании есть несомненное преимущество — оно помогает от головной боли, и это, должно быть, оттого, что вместе с чихами из головы вылетает всяческий мусор.

Завидев, как я шагаю мимо чахлых сосенок по дорожке к дому, миссис Писконо принимается стучать в окно гостиной. Так она предлагает мне зайти к ней — очевидно, намеревается что-то сообщить. Она всегда, если хочет поговорить со мной, случит чем-то твердым, наверное, ключом, в окно, но стучит она до того энергично, что, не сомневаюсь, в один прекрасный день высадит стекло. Пропустить ее стук мимо ушей я при всем желании не могу и потому отправляюсь к ней, а не поднимаюсь, как намеревался, сразу: по лестнице в свою комнату готовить ужин.

— Марти, — говорит мне миссис Пископо, как только я вхожу, — тебе принесли телеграмму.

— Да? — переспрашиваю я с таким видом, будто телеграмма для меня не в диковинку, хотя, на самом деле, телеграммы я ни разу в жизни не получал. Я прикидываю, от кого она может быть, но на ум не приходит ничего путного. Я думаю, что телеграмма вряд ли извещает о чьей-либо смерти, поскольку семьи у меня нет, а раз так — в телеграмме добрые новости — надо полагать, удача наконец-то повернулась ко мне лицом.

Миссис Пископо вручает мне сложенный бланк. Там написан мой адрес, и еще мои имя и фамилия: «Мартин Богети». Мое сердце учащенно бьется, и биться так ему есть отчего — моя фамилия написана верно, что случается нечасто, поскольку люди обычно пишут: «Баггати», «Богатти» или «Богарти», а однажды кто-то даже написал «Биг Готти». Удостоверившись, что послание точно предназначено мне, я трясущимися пальцами разворачиваю листок. Держать в руках телеграмму мне прежде не доводилось, и оттого читать ее я начинаю подряд с самого верха — с каких-то таинственных цифр и букв. Миссис Пископо стоит ко мне так близко, что я чувствую исходящий от нее сладковатый запах дешевого туалетного мыла. Ей, по всему видно, невтерпеж узнать, в чем тут дело. Наконец я добираюсь до самого послания и, прочитав его, в сердцах, как всегда, когда удивлен или напуган, восклицаю:

— Боже!

— Что там? — немедленно вопрошает миссис Пископо.

Упрекать ее в излишнем любопытстве, по-моему, не стоит. Ведь она целыми днями напролет только и знает, что смотрит телевизор, варит супы да вяжет свитера для внуков, у которых желтая кожа и которые живут к тому же на другом конце света.